3. Его университеты

Лавров C.Б.

О. Мандельштам сказал Анне Ахматовой о Л. Гумилеве:
 "Вам будет трудно уберечь его, в нем есть гибельность".

Л. В. Яковлева-Шапорина

В 1929 году вернулся в Ленинград, к матери,
 и окончил 67-ю среднюю школу в 1930 г.

Л. Гумилев

3.1. Недобрый, но любимый город

В нелегкое время вернулся Л.Н. в Ленинград. Он сам пишет "вернулся", потому что был здесь когда-то с отцом, пусть совсем недолго; в 1926 г. - "на побывке" у матери, а скорее, у П. Лукницкого. Кому нужен здесь был провинциальный мальчик со своими фантазиями, очень домашний, да еще с таким клеймом, как "сын расстрелянного"? Матери? Это спорно; она была занята своими переживаниями - личными и творческими.

Тем не менее суровый город быстро стал его любимым, оставался мечтой в долгой лагерной жизни. В 1955 г. из Омлага Л.Н. напишет: "Мне кажется, что лучшего места на земле нет: климат замечательный, улицы красивые. Нева, библиотеки, музеи... ну чего еще надо? Очень хочу домой!" [+1]

Жили они с А.А. бедно. Э. Герштейн рассказывает: "Оба ослабли от голода, даже курево не на что было купить. Потом они, видимо, заняли у кого-то из знакомых немного денег. Тем не менее Лева сдал последний экзамен на тройку, потому что у него от голода кружилась голова" [+2]. Судя по последней фразе - "сдал экзамен", дело было в 1934 году.

Герштейн дала изумительно четкое и жесткое определение всей ситуации, в которой находился Льва - любимый ею человек. "Уже давно, - пишет она, - я была потрясена зрелищем его жизни, в которой ему не было предусмотрено на земле никакого места" [+3]. Действительно, никакого места... Москву он не любил; увидев столицу в период реконструкции ее центра, заметил: "Мало ли в России пустырей..." И Москва была к нему достаточно жестка. Столичные друзья Анны Андреевны тяготились ее частыми приездами туда и только делали вид, что ценят Л.Н. Опять же, по свидетельству Э. Герштейн, Мандельштамы были недовольны приездом Левы (с которым, кажется, мемуаристка у них и познакомилась), и в первые дни после отъезда Анны Андреевны и у Нади, и у Осипа Эмильевича прорывалось какое-то раздражение против нее. "Осип Эмильевич, - пишет Герштейн, - сочинил на меня и Леву злую эпиграмму, которую мне сам Лева прочел... Я, со своей стороны, открыла Леве, что Надя называет его кретином" [+4]. Злоба Мандельштамов выплескивалась за пределы столицы и достигала Ленинграда. Брат Осипа - Евгений Эмильевич, у которого остановилась Эмма, услышав, как она звонила на Фонтанку, заметил: "Вы говорили с сыном Анны Андреевны? Остерегайтесь его, у него могут быть нехорошие знакомства. Вообще... я бы не хотел... из моей квартиры" [+5].

Неприятные слухи доходили даже до незнакомых Мандельштаму людей. В 1937 году Эмма жила у своих родственников - врачей. Последние поинтересовались тем, у кого она бывает. Герштейн назвала среди прочих и Ахматову, на что ей было сказано: "У Ахматовой? О, избегай ее сына" [+6]

А еще говорят, что интеллигенция - только страдавшая сторона в тот страшный год. Легко было предсказывать великому поэту: "В нем есть гибельность"; они же и добавляли, помогали "реализовать" эту гибельность.

3.2. Злой гений Льва Гумилева

Если бы я не был так ничтожен...
Но я труслив, слаб и изворотлив.

Н. Пунин

Мог ли Лев спокойно, нейтрально воспринимать третьего мужа Анны Андреевны - Николая Николаевича Пунина? Думается, нет; и дело не только в откровенной и нескрываемой неприязни самого Пунина в нему. Обычно Н. Н. Пунин фигурирует как профессор, крупный искусствовед, жертва сталинских репрессий. Все это в основном верно. Верно и то, что жизнь его закончилась трагически: в 1953 г. в концлагере Абезь на Севере. Странная игра судьбы напоследок свела его там с одним из евразийцев - Львом Карсавиным. По свидетельству "солагерников", оба сохраняли какую-то стоическую силу.

Думается, взрослый Лев Гумилев знал и другое, для него не менее существенное: в 1918 г. Н. Н. Пунин был официальной фигурой в России и очень немалой - заместителем народного комиссара просвещения РСФСР А. В. Луначарского. Это бы ладно; чего не случалось в те годы. Но я думаю, что Лев Гумилев знал "заметку-донос" Н. Н. Лунина на своего отца. В ней говорилось: "С каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год назад из-под многолетнего гнета тусклой изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые "критики" и читаться некоторые поэты (Гумилев, например). И вдруг я встречаюсь с ними снова "в советских кругах"... Этому воскрешению я, в конечном итоге, не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции которая то там, то здесь да и подымет свою битую голову".

Напечатано это было в газете "Искусство Коммуны". Когда я начал искать что-либо интересное (и не сугубо специальное, а человеческое, так сказать) о Н. Н. Лунине, то наткнулся на статью о нем С. Михайловского. В ней отмечалось, что упомянутая газета издавалась меньше года, а у журнала "Изобразительное искусство", к которому Н.Н. имел отношение, вышел всего один единственный номер [+7]. Но донос, даже "в супрематическом пространстве", не становится от этого менее зловещим.

Первые встречи Н. Н. Пунина с Н. Гумилевым были в дореволюционную пору - "мы жили тогда на планете другой", как пел позже А. Вертинский. Михайловский рассказывает, что в архиве Пунина хранится фотография, на которой заснят маскарад в Царском селе. Он был устроен дочерьми морского генерала Аренса, обретавшего при дворе, и проходил на берегу пруда в здании Адмиралтейства. "С беспечной веселостью замерла перед фотографом костюмированная толпа, - пишет биограф Пунина, - над молодыми лицами пудреные парики, затейливые шляпы. Легко преклонил колено перед Зоей Евгеньевной Арене Николай Николаевич Пу-нин... Впереди, на авансцене, Николай Степанович Гумилев" [+8].

Пунин и Н. Гумилев встретились последний раз в августе 1921 года в следственном изоляторе ЧК на Гороховой, когда первый был ненадолго арестован. Одного вели на допрос, другого - с допроса. У Гумилева в руках была "Илиада" Гомера, с которой он не расставался ни в далеких путешествиях, ни на фронте. Единственное, что успел сделать Гумилев - это показать книгу Пунину [+9].

Вряд ли юный Лев знал тогда этот эпизод. В 1929 г. он приехал в Ленинград и из бежецкого тепла попал в крайне холодную, злобную обстановку "Фонтанного дома", где его мать была обозначена в пропуске как "жилец" (он был необходим, так как проходить в квартиру приходилось через вестибюль Дома занимательной науки). В квартире было тесно. Пришлось думать, где поселить бежецкого гостя. Решили постелить ему на сундуке в длинном, идущем вдоль комнат коридоре. Пунин сразу насторожился по отношению к сыну Ахматовой. Быть может, ревновал его к матери, к Гумилевым, а скорее всего связывал с этим юношей новые хлопоты. Он открыто давал понять, что Лев - семье в тягость, и что было бы совсем неплохо, если бы он подался обратно в Бежецк. Однажды во время одного из объяснений Пунина с матерью Лев случайно услышал, как тот раздраженно кричал: "Что же ты хочешь, Аня, мне не прокормить весь город!" [+10].

Как при этой странной "жизни впятером" мог себя чувствовать Лев? Вспоминает Эмма Герштейн: "Меня пригласили к столу, где собрались все: Николай Николаевич, его жена Анна Евгеньевна с Ирой (дочь Н. Пунина. - С.Л.), Анна Андреевна и Лева..., Анна Евгеньевна с Ирой сидели на одном конце очень длинного стола, а Лева с Анной Андреевной на другом. Анна Евгеньевна молча опрокидывала в рот полную рюмку водки и только изредка подавала своим низким прокуренным голосом реплику - как ножом отрежет... По какому-то поводу говорили о бездельниках. Анна Евгеньевна вдруг изрекла: "Не знаю, кто здесь дармоеды". Лева и Анна Андреевна сразу выпрямились. Несколько минут я не видела ничего, кроме этих двух гордых и обиженных фигур, как будто связанных невидимой нитью" [+11].

Герштейн рассказывает, что жизнь у Луниных становится невыносимой, так как Анна Андреевна лишилась пусть небольшой, но все-таки своей персональной пенсии, которую она получала "за заслуги перед русской литературой" [+12]. Характеризуя состояние пунинского дома, Гернштейн писала: "Какая-то тоска на Фонтанке - недовольство Левой" [+13].

Допустим, что Эмма Герштейн пристрастна, поскольку она любила Леву. Но вот записки Лидии Чуковской (правда, о периоде после развода А.А. с Н. Н. Пуниным), в которых сохранены следующие слова Анны Андреевны своем третьем муже: "Ходит раздраженный, злой... Он скуп. Слышно как кричит в коридоре: "Слишком много людей у нас обедают". А это все родные - его и Анны Евгеньевны. Когда-то за столом он произнес такую фразу: "Масло только для Иры". Это было при моем Левушке. Мальчик не знал, куда глаза девать" [+14].

Дело не только в отношении Н.Н. к Льву; не мог же 22-летний человек не видеть и другого - отношения Пунина к А.А. Она и сама вспоминала об этом так: "Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем... Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов... Я пыталась уйти в 30-м году... Я осталась. Вы не можете себе представить, как он бывал груб... во время этих своих флиртов. Он должен был все время показывать, как ему с вами скучно. Сидит, раскладывает пасьянс и каждую минуту повторяет: "Боже, как скучно... Ах, какая скука"... Чувствуй мол, что душа его рвется куда-то... И знаете, как это все было, как я ушла? Я сказала Анне Евгеньевне при нем: "Давайте обменяемся комнатами". Ее это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минуту одни, произнес: "Вы бы еще хоть годик со мной побыли" [+15].

Моей задачей было лишь воссоздание обстановки, в которой жил юный Гумилев, а не осуждение или обеление А.А. и ее окружения. Вот еще характерный эпизод, говорящий о нищенском моральном облике "известного искусствоведа". А.А. жалуется Лидии Чуковской: "Шумят у нас. У Пуниных пиршество, патефон до поздней ночи... Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала.

- Обменяли бы комнату?

- Нет, просто выехала... Знаете, за последние два года я стала дурно думать о мужчинах. Вы заметили, там их почти нет" [+16]. Под "там" имелись в виду тюремные очереди.

В 1941 г. А.А. еще жила в Фонтанном доме, рядом - вновь воссоединившаяся семья Пуниных. В июле и августе она даже стояла на дежурствах с противогазом. Но где-то в сентябре переселилась в писательский дом на канале Грибоедова к Томашевским. Хозяйка дома объясняла это так: семья Пуниных перебралась в бомбоубежище Эрмитажа, а А.А. осталась одна в квартире (как "петербургская тумба", говорила сама А.А.) [+17]. Все это было наказанием за отношение к сыну.

Август 1935 года. Если не считать знакомства Л.Н. с органами в 1933 г., которое было мимолетным (10 дней), то это было первым настоящим арестом. Вот как он сам рассказывал об этом: "В число первых жертв с тремя студентами-историками попал и я. Тогда же был арестован и преподававший в университете Пунин. Все мы оказались в Большом доме, в новом здании административного управления НКВД на Литейном" [+18]. Далее в рассказе Л.Н следует примечательная деталь: "Мама поехала в Москву, через знакомых обратиться к Сталину с тем, чтобы он отпустил Пунина". Что это - ошибка Л.Н. на старости лет? Везде говорится о хлопотах А.А. за сына... "Вскоре нас выпустили всех на волю, поскольку был освобожден главный организатор "преступной группы" - Николай Николаевич Пунин", - продолжает Гумилев, - и завершает этот сюжет страшной фразой: "Пунин вернулся на работу, а меня выдворили из университета. В ту зиму я страшно голодал" [+19].

То, что история с освобождением была не очень красивой, следует и из рассказа Э. Герштейн. Она рассказывает, как к ней позвонила А.А.: "Эмма, он дома!". Я с ужасом: "Кто он?" "Николаша, конечно". Я робко: "А Лева?" - "Лева тоже" [+20].

Лев жил уже не в Фонтанном доме; его пустил к себе приятель по имени Аксель, у которого он жил до самого ареста в марте 1938 года. "Я спрашивала у него, - вспоминает Герштейн, - что представляет собой Аксель. "Надо же кому-нибудь быть беспутным. Вот он беспутный", - ответил Лева"[+21]. По ее описанию, холостяцкая комната Акселя выглядела так: на стене портрет Н. Гумилева, принадлежащий хозяину, его же грязная кровать (Лева слал на полу на медвежьей шкуре), в ящике комода валялись две заржавленные вилки и такой же нож [+22].

Обедать Леве все-таки приходилось идти на Фонтанку и там переживать все унижения. Университетские друзья Л.Н. помнят его рассказы о том, как вечно голодный и неустроенный, он приходил в Фонтанный дом, а А.А. говорила гостям перед ужином: "Лева скоро уйдет", и тогда Анна Евгеньевна - вторая (или первая?) жена Пунина подкармливала Леву на кухне... "Если я заставала на Фонтанке Леву, - пишет Герштейн, - он всегда уходил вместе со мной. В общем, он был в развинченном состоянии... Он только что не плакал от стихов, нервов и водки. Мрачно было" [+23].

3.3. Экспедиционные университеты

Июль 1930 г. - окончание средней школы.
Сентябрь 1930 г. - декабрь 1930 г. - чернорабочий на службе пути и тока.
Декабрь 1930 г. - март 1933 г. - коллектор ЦНИГРИ.
Апрель 1933 - январь 1934 г. - научно-технический сотрудник ГИН АН.
Сентябрь 1934 - март 1938 - студент истфака ЛГУ.
Октябрь 1938... заключенный [*1].

Л. Гумилев.

Понятно, что из этой обстановки (Фонтанного дома и нищей комнаты Акселя) Л.Н хотелось вырваться, да и работа-то его была достаточно скучной; под "службой пути и тока" скрывалось Парголовское трамвайное депо, куда надо было ехать ни свет, ни заря. О первых странствиях Л.Н. по стране говорится в личном деле Л.Н., в записке, составленной им самим - "Список экспедиций, в коих Л. Н. Гумилев участвовал". Но по ней тоже возникают вопросы, ибо за весь "первый ленинградский" период его жизни (до ареста в 1938 г.) поминаются всего-то четыре экспедиции - Крымская (1932, 1933 г.), Манычская археологическая (1935 г.) и Саркельская археологическая (1936 г.). Президент Географического общества СССР академик С. В. Калесник в одной из юбилейных статей о Л.Н. заверял, что юбиляр прошел 21 экспедиционный сезон, а этот академик (я его хорошо знал) перепроверял каждую цифру. Между тем и весь "авторский список" экспедиций Л.Н. с экспедиций за 1932 -1962 гг.) насчитывает всего-то 13. Где же раннее знакомство Л.Н. со Средней Азией, где работа малярийным разведчиком в Таджикистане? Они точно были. Почему тогда Л.Н. не указывает их в своем "списке экспедиций"? Я нашел лишь один ответ: он не включал экспедиции, в которых был "для заработка". Так, Л.Н. сам говорил, что мало что смыслит в геологии; поэтому когда он оказался в геологической экспедиции в Прибайкалье (1936), то "читал охотно Апулея, а геологоразведочного дела не читал". Еще в 1933 г. Л.Н. жаловался: "Моя дорога проходила по крымским сопкам, которые похожи на бородавки, и на которых скучно, как на уроке политграмоты" [+24].

Скучно было не везде. Как он сам рассказывает, ходил на "рынок рабов" - в Апраксин двор, где набирались на работу к геологам в Институт. Шел 1931 год, его взяли в Забайкальскую экспедицию, искать слюду. После Парголовского трампарка и это было праздником. Вот что вспоминает об одной из экспедиций Л.Н. ее участница - Анна Дашкова, такая же "социально обреченная", поскольку ее отец был белым офицером: "В Прибайкалье Леву привлекала романтика длинных переходов, смена ландшафтов, контрасты рельефа. Он был рассеян на маршрутах..., но добросовестно выполнял все задания. Если доводилось быть с Левой в совместных походах, то можно было слышать стихи, произносимые им тихо, как бы про себя, - стихи отца, но иногда и незнакомые, возможно, его собственные, навеянные красотой природы, отрешенностью от обыденного, безмятежным покоем души... Особенно интересны были рассказы Левы у таежных вечерних костров. К ним собирались все, никто не оставался в палатке, несмотря на ранний утренний подъем. Фантазия, как-то особенно правдиво выдававшаяся им за быль, была необыкновенно привлекательной и временами таинственной. Однако по душе Леве были не многолюдные сборища, а узкий круг собеседников - два, три, максимум четыре человека. Он очень заметно отличался от своих молодых коллег широкой осведомленностью по многим вопросам, особенно в области литературы, выделялся также и воспитанием. Хотя внешне выглядел простаком".

А. Дашкова сохранила нам и описание того, как выглядел он в ту пору. На нем был "черный картуз с надломленным козырьком, по его выражению, "приказчицкий", поверх которого он надевал накомарник, весьма потертый пиджак с выцветшей "штормовкой" под ним, схожие с пиджаком брюки и видавшие виды кирзовые сапоги. Но самым примечательным был брезентовый плащ. Плащ был явно не по росту, но чем-то привлекал Леву, возможно, сходством с армейской шинелью" [+25].

Надо заметить, что Л.Н. хорошо относился к Дашковой. В письмах 1933 - 34 гг. присутствуют такие обращения: "Светлая радость Анжелина!", "Дорогая Аничка"; он посвящает ей стихи, пишет, что завидует ей, попавшей потом в Таджикистан, а потом - в Ленинград: "Передайте привет Александровской колонне" [+26]

Он завидовал таджикской экспедиции Анны потому, что в 1932 году уже побывал там с гельминтологами, как он сам писал "малярийным разведчиком". Это была комплексная экспедиция (ТКЭ) под руководством весьма известного в стране человека - Н. П. Горбунова, в 1917 г. секретаря первого Совнаркома, а позже - исследователя Памира, академика. Вообще, в ту пору неформальный штаб, руководивший экспедициями на юг и на Крайний Север, был весьма внушительным; для их подготовки в "Европейской" (Ленинград) собрались: сам Горбунов, Н. И. Вавилов, А. Е. Ферсман, И. М. Губкин (позже - открыватель "второго Баку" [+27]). Да и "локальным" начальством у молодого Льва был не кто-нибудь, а Евгений Никанорович Павловский - позже академик, президент Географического общества СССР (1952- 1964 гг.).

Но почему Льва так манил Таджикистан, пусть даже в экспедиции, не имевшей ничего общего с историей или этнографией? Давняя, с детства, тяга на Восток? А. Дашкова описывала эпизод в Забайкалье, когда Лев не разрешил будить подвыпившего пожилого бурята, положившего голову ей на колени: "Оставьте его, пусть спит. Аборигенов нужно уважать, ведь они потомки монголов!" "И только десятилетия спустя, - пишет она, - я поняла, что уже тогда, в 1931-м - в свои 19 лет, Л.Н. любил монголов" [+28].

Таджикистан привлекал его, вероятно потому, что о нем еще мальчику Леве мог порассказать Павел Лукницкий, автор известной в довоенные годы повести "Ниссо", а также записок о Памире, человек, влюбленный в памирские сюжеты. Думаю, что эта поездка "на заработки", которую Л.Н. даже постеснялся упомянуть в своем "Списке экспедиций", была тем не менее самой важной в период 1930 - 38 гг. Важной не столько для выработки каких-то профессиональных навыков (ведь всего-то "малярийный разведчик", даже не из-за прямого общения с крупными специалистами (вряд ли Е. Н. Павловский особо общался с лаборантом), а в плане формирования мировоззрения, интереса к Большой науке, куда Л.Н. хотел войти и верил, что войдет.

Много позже, в 1990 г., в самом пространном и в то же время самом глубоком интервью (оно осталось почти неизвестным в Москве и Санкт-Петербурге, так как печаталось тогда лишь в "Советской Татарии") Л.Н. говорил: "В разгар гражданской войны Средняя Азия вполне имела возможность отделиться от России, потому что обе железные дороги, соединявшие юг страны с Москвой, были перерезаны: одна - Дутовым, другая - мусаватистами в Азербайджане. Однако даже попытки такой не было сделано. Знаете, я там был 1932 г., ходил босой, в белом халате и чалме, разговаривал на плохом таджикском языке, который тут же и выучивал, и никто меня не обидел. К сожалению, есть и факты другого рода, но и то, о чем я говорю, - факты"[+29].

"Факты другого рода" - осторожная, блестящая формула! В 1990-х гг. они уже проявились, но было трудно себе представить к чему все придет в конце 90-х. Все это шло независимо от воли таджикского народа, который уважал и любил Лев Николаевич. Хотел ли этот народ фактического возврата к феодализму (название режима 90-х гг. и его современная атрибутика - самолеты, мерседесы, мощная охрана президента - не меняют сути дела) и хаосу? Хотел ли он гражданской войны, десятков тысяч жертв, ухода тысяч таджиков и узбеков через реку в соседний Афганистан и трудного возврата потом? Мог ли Л.Н. поверить в массовое "выдавливание" русских? Раньше, в "его время", русского врача, учителя, строителя ГЭС чтили и уважали. Кто бы мог предвидеть, что население России с ужасом будет произносить чуждые имена бандитов и безучастно наблюдать по телевизору сцены умыкания и убийства даже тех людей, которые искренне пытались помочь народу Таджикистана?

Думаю, что все это - риторические вопросы. В том самом - "предкатастрофном" - 1990-м году Л.Н. предупреждал: "Бессмысленно переносить прибалтийские особенности на Чукотку или Памир. Право выбора пути всегда принадлежит этносу. За ним - решающее слово" [+30]. Этносу не дали решать. За него решали амбициозные политики.

Итак, экспедиции 30-х гг. были для Л.Н. уроками жизни, общения, понимания огромности и разнообразия страны. Экспедиции были и отрешением от Ленинграда, - недоброго и все-таки любимого; они позволяли вздохнуть свежим воздухом, забыть об унижениях и опасностях "нормальной" жизни, вольно пожить "в среде дикарей", как писал он А. Дашковой.

Но эта жизнь "доставала" его и по поводу выездов. Перед Саркельской экспедицией (1936 г.) всем участникам университетская администрация дала деньги на проезд, ему - нет. Он пошел в учебную часть. "Гумилев, ты чего нервничаешь?" - "Да вот жить не дают, - он швырнул на пол стопку книг, - в экспедицию не пускают". В конце концов он поехал на свой счет, а там на месте М.И. Артамонов взял его к себе на раскопки [+31]. В 1949 году они станут работать вместе в Эрмитаже; а после возвращения Л.Н. из лагеря в 1956 г. совместная работа продолжится, а главное - они станут друзьями.

Примечания

[+1] Письмо Л.Н. Анне Ахматовой 9 февраля 1955 г.

[+2] Э. Герштейн. Лишняя любовь. "Новый мир", 1993, N 11, с. 160.

[+3] Там же, с. 155.

[+4] Там же, с. 156, 157.

[+5] Там же. с. 159.

[+6] Там же.

[+7] С. Михайловский. Н. Н. Пунин. Портрет в супрематическом пространстве. "Нева", 1984, N 6, с. 151.

[+8] Там же, с. 146.

[+9] Там же, с. 151.

[+10] Л. Гумилев. Поводов для ареста не давал. "Аврора". 1991. N 11, с. 9.

[+11] Э. Герщтейн. Лишняя любовь. "Новый мир", 1993, N 11, с. 182.

[+12] Там же, с. 175.

[+13] Там же, с. 185.

[+14] Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. 1938-1941. М., 1997, с. 38.

[+15] Там же, с. 152-153.

[+16] Там же, с. 17.

[+17] "Звезда", 1994, N I, с. 104.

[+18] Л. Гумилев. Поводов для ареста не давал. "Аврора", 1991, N 11, с. 14.

[+19] Там же.

[+20] Э. Герштейн. Лишняя любовь. "Новый мир", 1993, N 11, с. 166.

[+21] Там же, с. 181.

[+22] Там же, с. 185.

[+23] Там же, с. 182.

[+24] А. Дашкова. Лев Гумилев, начало 30-х. "Мера", 1994, N 4, с. 96, 98.

[+25] Там же, с. 98.

[+26] Там же.

[+27] Вера Лукницкая. Перед тобой Земля. Л., 1988, с. 147.

[+28] А. Дашкова. Лев Гумилев, начало 30-х. "Мера", 1994, N 4, с. 96.

[+29] Л. Гумилев. Черная легенда. М., Экопрос, 1994, с. 262.

[+30] Там же, с. 267.

[+31] Э. Герштейн. Лишняя любовь. "Новый мир", 1994, N 11, с. 164.

Комментарии

[*1] Из "Личного листка по учету кадров". ЛГУ. 1960. ЦНИРГИ - Центральный научно-исследовательский Геологоразведочный институт, ГИН АН - Геологический институт АН СССР (Л.Н. работал в его Четвертичной комиссии).

[ << ] [ Начала Этногенеза ] [ Оглавление ] [ >> ]