Труды Льва Гумилёва ♦ ╚Анналы╩ ♦ ╚Введение╩ ♦ Исторические карты ♦ Поиск ♦ Дискуссия ♦  ? / !   ♦  @

Реклама в Интернет

История ислама

Август Мюллер

Книга вторая. ПРАВОВЕРНЫЕ ХАЛИФЫ

Глава III. ОРГАНИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА И МЕЖДОУСОБНАЯ ВОЙНА

╚Сражайся с теми, которые не веруют в Бога и в день Страшного суда, которые не считают запрещенным то, что Богом и его посланником возбраняется, которые не признают истинной религии и поклоняются своему писанию [*1], доколе они не станут платить поголовной подати, как покорные подданные╩, ≈ так повелел Бог правоверным через пророка в суре ╚отпущения╩. Согласно этому повелению христианам Неджрана дарованы были жизнь и имущество за уплату значительной подати. Далее Мухаммед, при капитуляции Ибн Надира, установил правило, что области, перешедшие в руки мусульман не путем насильственного завоевания, а сдавшиеся добровольно, исключаются из всеобщего раздела добычи. С другой стороны и позднее, когда был взят штурмом Хейбар, иудейскому населению предоставлено было обрабатывать по-прежнему свои земли под условием, что известная часть дохода должна идти в пользу ислама. К этим доходам Мухаммеда, следовательно ≈ государственной казны, присоединялась еще пятая часть добычи и подать с самих правоверных под названием ╚налога в пользу бедных╩.

Таковы были главные основания и прецеденты, которые Омар счел своей главной обязанностью применить к покоренным провинциям, когда явилась необходимость дать им окончательную организацию. За исключением некоторых незначительных округов, все новые области могли считаться покоренными силой. Поэтому Омару представлялось на выбор: или разделить между всеми правоверными земли и имущества Ирака, Сирии и Египта в виде добычи, или же по образцу того, как сделано было в Хейбаре, образовать из них государственные имения и предоставить обработку их прежним собственникам под условием уплаты последними определенной части доходов. После некоторого колебания халиф решился на последнее, и мы должны сказать, что с его точки зрения это был единственно справедливый путь. В невероятно короткий срок арабы овладели массой земли, население которой превосходило их численностью по меньшей мере втрое. Для того чтобы обеспечить на более или менее продолжительный срок владычество меньшинства над все более и более увеличивающимся большинством, которое к тому же было рассеяно на обширном пространстве, необходимо стало отделить, насколько возможно, завоевателей от покоренных и сохранить в первых воинственный дух и чувство превосходства, равно как и подвижность, которая вообще только одна и дала исламу возможность одерживать такие великие победы. А этого можно было достигнуть лишь тогда, если араб останется тем же, чем был: человеком, не привязанным ни к какому клочку земли, чувствующим себя дома только в военном лагере и с полнейшим презрением взирающим на неверных, которым он предоставил все гражданские занятия и которые за это должны были кормить его, господина. Сообразно с этим, Омар распорядился ввести следующие постановления, в виде прибавления к общему правилу, вытекающему из вышеизложенных прецедентов. В покоренных странах землевладельцы сохраняли за собой свое имущество, но за то обязаны были сверх общей поголовной подати, джизья, наложенной на всех неверных, и обыкновенного квартирного налога, вносить еще особую поземельную подать, харадж, сообразно пространству занимаемой ими земли. Мероприятия эти применены были прежде всего к Ираку, который после завоевания был измерен и подвергнут кадастру. В Сирии же по крайней мере христиане временно были избавлены от хараджа в награду за помощь, оказанную ими арабам при завоевании страны. Ввиду установляемого вновь государственного права собственности временно пользующиеся могли беспрепятственно продавать свои земельные участки, ибо первоначальная расценочная сумма налога оставалась установленной раз навсегда. Возможность изменения доходности не принималась в расчет, а потому государство не интересовала личность временного собственника. Выморочные же земли, так, например, ленное имущество в Сирии, ставшее свободным вследствие выселения греческих магнатов, отдавались в арендное содержание в пользу госу- дарственной казны. Сверх сего Омаром было предписано строго-настрого, в виде неизменного закона, что ни один мусульманин вне Аравии не имеет права приобретать недвижимое имущество и заниматься земледелием. Запрещение оказывалось вовсе не обременительно: государственные подати, как известно, состояли в сущности из налога и военной добычи, исключительно обращаемых в пользу мусульман, поэтому тем легче было правоверным ограничиваться имуществом и землею у себя на родине, так как обработка участков в покоренных странах благодаря высокой поземельной подати им же только и приносила пользу. Расходов государственных, как это понимается ныне, Медина почти не знала: ее дело было только заботиться о снаряжениях на войну; стоимость местных управлений в покоренных странах оплачивалась самими жителями, а все, что касалось общеполезных учреждений и образования народного, прямо-таки не признавалось; оставались, следовательно, одни необходимые издержки на различного рода военные цели, которые, впрочем, поглощали сравнительно весьма малую часть поступлений. А доходы были поистине громадные: из одного Ирака притекали ежегодно в Медину 100 млн. дирхемов. Само собой, все остатки делились между правоверными. Для внесения известного порядка в этот гигантский раздел, Омар учредил в 20 г. (641) целое финансовое управление по византийским образцам ≈ Диван, верховную финансовую камеру, ведшую точный расчет прихода и наличности, равно и список по племенам и семьям всех мусульман соответственно участию их в войнах против неверующих, а затем и права каждого пользоваться известной долей накоплений. На основании этих данных вырабатывалась прочная система годового дохода, получаемого каждым мусульманином совместно с домочадцами. Доходы соразмерялись по степеням заслуг, оказанных каждым по мере его участия в деле распространения веры. Но предложение поставить себя самого во главе этого списка Омар скромно отклонил и предоставил это почетное место любимейшей жене пророка Айше. Она получала ежегодно 12000 дирхем. Остальным вдовам посланника Божия выплачивалось по 10000, столько же получали члены семьи Хашим, сражавшиеся с Мухаммедом у Бедра. Далее шли все остальные в нисходящем порядке, причем прежде всего соблюдалось ≈ ставить выше тех, кто ранее примкнул к вере и принимал участие в главнейших событиях ислама.

То же самое стремление ≈ воздвигнуть между победителями и побежденными непреоборимую преграду ≈ особенно ярко выступает в большом числе дальнейших предписаний, которые Омар во время пребывания своего в Сирии успел включить в условия сдачи Иерусалима. Запрещалось отныне иноверцам перетолковывать смысл ╚книги Божией╩, осмеивать пророка, издеваться над мусульманским культом. Далее запрещалось прикасаться к мусульманской женщине, совращать с пути веры правоверного, а также покушаться на его имущество или жизнь. Наконец, возбранялось помогать неприятелям ислама и укрывать шпионов. Каждое нарушение этих предписаний давало право мусульманам упразднить договор, т. е. грозило ослушнику лишением всех прав. Более мелкие наказания налагались по нижеследующим пунктам: немусульманин обязуется отличаться от арабов одеждой; их жилища не могут быть построены выше домов правоверных; они не имеют права там, где поселились мусульмане, сильно бить в накус (било) или же читать вслух свое писание; запрещается им пить вино публично, выставлять назло мусульманам кресты или свиней. Они должны избегать торжественного совершения похорон и, наконец, не имеют права носить оружие и ездить верхом. Им дозволялось, впрочем, употребление лошаков и ослов. Под условием точного исполнения всех этих предписаний и уплаты поголовного земельного налога мусульмане ручались за их жизнь и имущество, оставляли за ними церкви и кресты, обещались воздерживаться от религиозного понуждения и других тому подобных оскорблений, а также брали на себя защиту от всякого нападения извне.

Легко усмотреть, что правила эти по отношению к иноверцам преисполнены, для VII по крайней мере столетия, изумительной кротости. Притом не всегда и не везде одинаково пунктуально строго были они исполняемы. Случалось иногда, что предписание различия в одежде не соблюдалось в точности; бывало даже и так, что покровительствуемым гражданам, как обыкновенно называли немусульман, оказывалось более дружественное расположение, чем предписывалось законом. Но этим пользовались менее всего иудеи, которых мусульмане, следуя примеру своего пророка, особенно глубоко презирали; между тем как христиане в различные эпохи и во многих странах приобретали нередко влияние благодаря богатству и знаниям. Но чаще, по самому существу вещей, случалось и обратное. На первых же порах встречаем мы жалобу одного египетского епископа, в которой он сетует горько, что на его единоплеменников наложены невыносимые тягости сверх договорных пунктов. И чем далее, тем чаще приходится наблюдать беспощадное применение хараджных законов даже и в тех странах, которым по капитуляциям обещаны были некоторые льготы. Особенно тяжело становилось т. н. покровительствуемым гражданам, когда они должны были испытывать на себе несправедливую жестокость, с какою взималась поголовная и поземельная подать, становившаяся особенно ненавистной по сравнению с незначительностью мусульманского налога на бедных. Вдобавок к этому ограниченная первоначально определенным образом тяжесть квартирного постоя, а также продовольствия мусульманских войск и путешественников на деле слишком часто становилась впоследствии невыносимой. Таким образом, повсюду начал постепенно ощущаться явный контраст между арабами-господами, сражавшимися и наслаждающимися, и их подданными, работающими и платящими; с каждым годом выступал он все резче и резче.

Совершенно в том же направлении, опираясь на предписания пророка, мудро примененные к возникшим новым отношениям, создана была Омаром система воинского устройства и управления. Всякий раз, когда Мухаммед поручал одному из своих начальство над известным отрядом правоверных, этот начальник становился по отношению к своим подчиненным на время исполнения порученного ему дела как бы наместником пророка; в силу дарованных полномочий все должны были повиноваться ему беспрекословно и он предстоял на всеобщей молитве. Так оставалось и при халифах с тем только различием, что отряды превращались в армии, а предводители их, рядом с военными задачами, должны были заботиться о своевременном поступлении налогов с данников. Являлось при этом, естественно, новое осложнение: сосредоточить все силы государства в Медине становилось невозможно, потребовалось, наоборот, в течение всей священной войны, воздвигнутой на неверующих, позаботиться об устройстве постоянных главных квартир в только что покоренных провинциях, дабы из этих ближайших пунктов направлять своевременно далее отдельные самостоятельные армии. И тут оказалось совершенно целесообразным содержать арабские войска вдали от туземцев. Таким образом, необходимость иметь всегда под рукой готовые к битве свежие силы заставляла сосредотачивать войска в постоянных больших лагерях, избегая, по возможности, разбрасывать их в виде отдельных мелких гарнизонов. Начальствующий в этом главном пункте, понятно, представлял собою по отношению к данникам соответствующего округа высшую власть. По сравнению с нашими новейшими учреждениями в его лице соединялась власть командующего генерала и гражданского начальника. В каждой из провинций учреждено было по одной такой главной квартире, которая одновременно была и средоточием гражданского управления, а именно: в Сирии ≈ Дамаск, в Ираке (вместе с позднейшими завоеваниями на востоке) ≈ Куфа, а в Египте ≈ Фустат. Смотря по обстоятельствам, зависели от этих центров второстепенные округа, в главных городах которых стояли также постоянные войска. В первое время они располагались так: возле Куфы в Басре, возле Дамаска в Химсе (Эмесса), в Урдунне (т. е. провинции Иордана) в Тивериаде, в Филастине (Палестина) в Лудде (Лидда), а позднее также и в Рамле. Начальники войск этих округов второстепенного порядка находились, конечно, в подчинении у главноначальствующих соответствующими провинциями. Но они получали нередко прямые указания и от халифа, особенно во время сирийских и персидских войн, требовавших непосредственного руководительства прямо из Медины. Следует при этом заметить, что только в Сирии постоянные квартиры расположены были по древним главным городам или существовавшим издавна местам, и это потому, что сирийцы, видимо, споспешествовали арабским завоеваниям, так что не было надобности сторониться от жителей. Но в Ираке заложены были два совершенно новые поселения ≈ Басра и Куфа, сначала как простые постоянные лагеря, впоследствии, конечно, быстро превратившиеся в большие города. Всюду, впрочем, как в тех, так и других местностях, получавших временный или постоянный гарнизон из главной квартиры, войска располагались особо и не имели никакого общения с населением, к чему, впрочем, не представлялось никакого повода вследствие из года в год повторявшихся постоянно военных походов и передвижений.

Ранее было уже упомянуто, что мусульмане почти не вмешивались, или вмешивались слишком мало в гражданское управление покоренных стран. Ничего подобного не практиковалось даже и в Аравии, поэтому арабам казалось оно излишним. Требовались лишь податные списки и кадастр, а это легко было сделать при помощи остававшихся в стране византийских и персидских чиновников. Определено было, более или менее произвольно, сколько следовало взимать в виде поземельной дани с каждого округа, с каждой местности: за правильность взноса отвечали не отдельные личности, а вся община сообща; предоставлялось на ее благоусмотрение, каким образом собирать деньги с оброчных. И пока налог уплачивался в точности, мусульмане не вмешивались ни в церковное, ни в общинное самоуправление. А если какой-нибудь деревенский староста или же епископ округа жаловался на строптивость своих подчиненных, правление арабское начинало действовать и почти постоянно склонялось на сторону светской либо духовной власти, ибо уважение к ним, по понятиям мусульман, лучше всего свидетельствовало о верноподданности подчиненных. Понятно, что все эти местные органы самоуправления подчинялись наблюдению и санкции мухаммеданских наместников, которым предоставлялось ставить в отдельных округах, если находили это целесообразным, даже христианских правителей, как, например, делал Амр в Египте. Встречалось и тут на практике немало произвола. В общем, наместники остерегались слишком самоуправничать в этом направлении, хотя бы потому даже, что никому из арабов не было вовсе охоты вдумываться в сложные комбинации внутреннего управления и брать на себя обузу копаться в делах совершенно непонятных. Там же, где нельзя было этого избегнуть и наступала настоятельная необходимость учредить особое ведомство, так, например, финансовое и чеканку монет, арабы старались, по возможности, оставить все по-прежнему, как было при образцово вышколенной бюрократии византийской и персидской. Счетные книги, примером сказать, в Сирии и Персии велись по раз издавна заведенному порядку на тех же языках. Так же точно чеканились и монеты с греческими и персидскими надписями; оставлены были даже кресты и прежние изображения. Короче сказать, насколько было возможно, старинной государственной машине предоставили действовать по-прежнему. Об одном только заботились завоеватели, чтобы как можно более поступало денег в государственную казну, и это слишком понятно.

Если главноначальствующего в провинции, наместника, как можно его назвать совершенно подходящим по настоящим порядкам титулом, избавляли от забот по гражданскому управлению, то положение его требовало большего внимания во всех других отношениях. Приходится снова отметить, что наместник халифа в качестве наместника пророка, исполняющий все по полному авторитету последнего, касающемуся государственного и церковного ведения, считался не только военачальником, но также предстоящим на молитве и судией всех членов общины, подчиненных его главенству. Подобно владыке в Медине, он руководил самолично богослужением в пятницу, а в хутбе возносил моления за главу государства ≈ знак покорно- го подданства. Подобно тому, как и издавна, пред ╚Богом и его посланником╩, так и перед наместниками халифа разбираются все споры между правоверными. Легко поэтому понять, что в обширнейших наместнических округах, и без того заваленных разбирательствами правовых вопросов, возникавших беспрестанно между правоверными и данниками, понадобилось вскоре учреждение самостоятельных судебных инстанций, тем более что наместнику почти всегда приходилось отсутствовать в дальних походах. Со времени Омара появляются уже рядом с наместниками настоящие судьи (кадии). При постоянно увеличивающейся потребности в устройстве общественных отношений число их становится все многочисленнее, так что в позднейшие времена в каждом местечке появляется особый судья. Решения свои почерпает он, понятно, из Корана и тех преданий, в которых сохранились соответствующие случаи из жизни пророка. Подобное судопроизводство, в особенности вначале, должно было быть, само собой разумеется, во многих отношениях несовершенно, равно неуместна оказывалась и зависимость его от администрации. По-прежнему в руках наместника была верховная власть, ограничиваемая лишь личными повелениями халифа. Не связанный никакой установленной нерушимо законностью, наместник действовал довольно часто по своему произволу, в особенности по отношению к иноверцам. Мусульманина обидеть было трудно: он не стерпит несправедливого обхождения с ним и не побоится пожаловаться прямо халифу на невыносимого начальника, а если властелин мудр, то, конечно, он отнесется с уважением к свободолюбию, присущему арабам. Стремясь к той же цели ≈ закрепить по возможности владычество ислама и мусульман над покоренными странами и выставить свое преобладание особенно ярко с внешней стороны, ≈ появились и еще несколько отдельных мероприятий: это было изгнание иудеев и христиан из Аравии и введение собственного мухаммеданского календаря. Последнее случилось в 16 г. (637). Как говорят, Омар колебался сначала, с какого момента следует начать летосчисление ≈ от года ли рождения или от призвания пророка, но по совету Алия эра должна была начинаться с бегства. Причину нового летосчисления следует искать в разнообразии календарей греческого, сирийского и персидского. Явилась потребность обозначения времени на бесчисленных, исходящих из Медины в различные провинции предписаниях. Весьма понятно, что вскоре везде последовали этому обычаю канцелярии столицы; почти не требовалось особого повеления халифа, чтоб закрепить окончательно подражания этому благому примеру. Но если новый род летосчисления кажется с первого же взгляда лишь последовательным расширением уже самим Мухаммедом введенного разделения времени года на лунные месяцы, то вышеупомянутое другое распоряжение казалось сразу противоречащим намерениям, высказанным самим пророком. Ведь он сам заключил и с христианами в Неджране, и с иудеями в Хейбаре договоры, по которым им предоставлялось за уплату дани или поземельной подати владеть имуществом и землей ╚до той поры, пока угодно это будет Богу╩. А тут внезапно издается повеление очистить Аравию сначала христианам, а вскоре затем (около 20 = 641) и иудеям и поселиться вблизи Куфы или, ежели кто пожелает, в Сирии. Омар взглянул на прежнее соглашение с той точки зрения, что договор Мухаммеда следует признавать лишь за предварительное соглашение, пока у мусульман не было в распоряжении ни одного клочка земли вне Аравии. Несомненно, халиф действовал в духе Мухаммеда, постановляя на будущее время правилом, что ни один иноверец не может быть терпим в коренной земле истинной веры. Он мнил соорудить особую твердыню ислама и арабского владычества, величайший и неисчерпаемый лагерь армий, наподобие того, что основано было везде среди порабощенных народностей.

Замечательно, что именно эти самые мероприятия, продержавшиеся сотни лет, проводимые в известном направлении неуклонно и по сие время, не привели к достижению задуманных мудрым халифом целей; сложилось множество различных причин, весьма впрочем однородных, географического и исторического свойства, ставших поперек дороги всем благим намерениям Омара. Между тем остальные, обнародованные этим же самым халифом, распоряжения, почти все продержавшиеся лишь короткое время неизменно в его духе, оказывали впоследствии, как раз наоборот, влияние неизгладимой устойчивости. Так что без особого преувеличения можно сказать: лишь остатки старинной организации Омара предохраняют от разрушения и поныне полуразваливающийся государственный строй турецкой империи. Причины этого, кажущегося на первый взгляд, противоречия легко объяснить.

Дабы обозначить направление, которое приняли главнейшие распоряжения Омара, можно их рассматривать как опыт устройства религиозно-военной общины, построенной на национальной основе. Но не Омар выдвинул общность имущественную, творцом ее был сам Мухаммед. Положенное пророком в основу системы равенство всех мусульман, конечно, есть не что иное, как новое, довольно счастливое выражение истинно демократического самочувствия, которое и по сие время лежит в крови свободного араба. Пророк позаботился, разумеется, выдвинуть на первый план право божие, т. е. свое собственное, и провел его не без некоторых противоречий, а также при всеобщем дележе добычи сумел оделить некоторые личности особенными подарками. Таким же образом и при Омаре установленный годовой доход распределяется по известным ступеням. Тем не менее остается неизменным основной закон: все государственные налоги составляют общую собственность всех мусульман и за вычетом расходов, необходимых для удовлетворения общественных потребностей, должны быть поделены между всеми членами общины ≈ разве же это не чистый коммунизм, такой именно, какой был заведен и среди первых христиан. Конечно, там руководило воззрение идеального свойства, выраженное в следующем изречении: ╚никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее╩ [*2]. Увы, в настоящее время у мусульман и в этом исконном воззрении оказывается большая прореха. Право на участие в государственном доходе признавалось по теории за каждым приверженцем истинной веры. И Омар весьма настоятельно предписывал своим наместникам неоднократно, чтобы каждый новообращенный немедленно же получал право пользования годовым окладом. Во всяком случае этому основному положению нередко служило непреоборимым препятствием действующее другое предписание, на основании которого ни один правоверный не имел права владеть землею в покоренных провинциях. Поэтому одним только беднякам ввиду подобных условий приносило материальную выгоду принятие веры победителей; за кем же считалось недвижимое имущество, тот, несмотря на высокую поземельную подать, чувствовал себя вообще лучше, оставаясь верным вере своих отцов. Оттого попадаются, особенно между крупными владельцами земли в Персии, многие остававшиеся в течение целых столетий настоящими хранителями и сберегателями народной веры и народных нравов, находясь по отношению к исламу в более или менее скрытой вражде. Все же выгоды, представляемые вероотступничеством, особенно вначале, были весьма значительные: новообращенных принимали охотно на должности надзорщиков за взиманием податей, так как в этом деле необходимее всего было знание местных обстоятельств и языка страны, места же эти доставляли значительное влияние, не говоря уже о незаконных поборах, которые при этом часто практиковались. К этому следует прибавить, что древняя религия персов и восточное христианство именно в это самое время находились в сильнейшем упадке. Вот причина, почему в первые времена, до возрождения сильного национального чувства между персами, ислам имел изумительный успех в покоренных областях. Вначале делалось это очень просто: переходящий в мусульманство передавал свое недвижимое имущество пребывающим неизменно в вере отцов оседлым жителям в месте своего жительства, а те принимали на себя вместе обязательство обработки участка и продолжали выплачивать следуемый поземельный налог. Но с каждым новым обращением в государственную казну посту- пало все менее и менее, ибо пропадала соответствующая часть поголовной подати; между тем приходилось выдавать все более и более денег в качестве уплаты годового оклада новообращенным. Дошло постепенно до того, что равновесие государственных финансов начало заметно колебаться от продолжавшегося порядка вещей. И действительно, уже при Хаджжадже, наместнике халифа Абд-аль-Мелика в Ираке и Персии, пришлось в 81 г. (700) обнародовать постановление, что отныне все новообращенные обязаны будут платить поголовную подать. Уже не первый раз отменялись по необходимости главнейшие постановления Омара; вскоре после смерти халифа были так же точно нарушены другие два. Мы видели раньше, что Мухаммед, в своем стремлении ╚привлечь сердца╩, позаботился одарить значительными подарками влиятельных людей из числа прежних своих неприятелей; начало этому положено было тотчас после взятия Мекки. При Османе же (23≈35 = 644≈656) многие из тех, которых сам пророк приучил к особенным подачкам, вошли в силу. Они сумели настроить слабого властелина так, что он стал назначать то тому, то другому вместо следуемого ему простого годового оклада несравненно высший доход, к величайшему ущербу и унижению всех остальных правоверных. Рядом с явным нарушением правомерного равенства всех членов общины возникло впоследствии еще более печальное злоупотребление, ибо одновременно забыто было старинное запрещение владения правоверным землей. Уже и сам по себе араб всегда отличался перед всеми чрезмерною жадностью, а тут еще эту ненасытную натуру стали подгонять постановления ислама, как бы намеренно разжигая хищничество бедуина с целью распространения нового откровения. Вот причина, почему Омару приходилось вечно быть не в ладах со своими наместниками: почти ни один из них не желал доить корову исключительно на пользу государственной кассы. Но если этот честный и вместе неумолимый властитель доводил ревность наблюдения за основными своими законами до крайних пределов, так что запретил даже Амру и Са'ду строить для себя дома в главных их квартирах, то у Османа не оказалось ни авторитета, ни желания держать в ежовых рукавицах своих приближенных. Естественным следствием новых порядков было то, что вскоре при взимании податей даже сами наместники стали грабить, а вслед за тем все, кто только мог, начали захватывать, с согласия халифа и даже без спроса, государственные имущества. Ради приличия вносилась в казну самая низкая арендная плата, все же имеющие власть и их друзья обогащались на этом самым постыдным образом.

И в другом отношении демократически-коммунистическое управление, заведенное Омаром, оказалось лишь грезами: не раз эта идеальная равноправность всех мусульман уступала пред грубым напором действительности. Дело в том, что арабы, как и всякий юношески мощный народ, ощущали инстинктивное отвращение ко всем принадлежавшим к чуждой нации, и это нерасположение разрасталось у них кроме того по естественному чувству презрения победителя к побежденному. Новообращенные из персов и сирийцев поняли вскоре, что принятие арабской религии далеко еще не приравнивало их к арабам-покорителям. По древним арабским обычаям, дабы быть принятым в круг покорителей, надо было примкнуть к одному из племен; но такие переметчики инородного происхождения и в доисламское время никогда не считались совершенно равными с настоящими членами племени. В глазах гордых сынов пустыни, кичившихся истой своей арабской кровью, они почитались едва ли выше вольноотпущенных рабов; как и эти, они становились в положение клиентов и находились в известной зависимости от своих покровителей-господ, которые глядели на них сверху вниз и относились к ним полупрезрительно. Со временем, конечно, удавалось выдвигаться и им благодаря личным достоинствам, но подчиненное положение клиента, по крайней мере в более древнюю эпоху, никогда не забывалось совершенно; достаточно одного примера: даже Тарик, покоритель Испании, бывший когда-то рабом Мусы, должен был в качестве клиента терпеливо выносить побои от своего покровителя.

Как ни недолговременно просуществовала система Омара в полном ее объеме, но под давлением могучей энергической волны, направлявшей неуклонно и сглаживавшей взаимные противоречия религиозной основы и национальных побуждений, владычество ислама и арабов было обеспечено на целое столетие и закреплено над покоренными народами. Проведено было раз навсегда резкое отличие между приказывающим ≈ правоверным, и повинующимся ≈ неверующим, работающим для своего господина. В некоторых частностях форма могла изменяться, но содержание, дух государственного строя и поныне не изменились во всех истинно мухаммеданских странах. Конечно, этому много поспособствовало устройство войска, которое даже и по внешней форме очень долго не подвергалось никаким изменениям. Везде, где только существуют мусульманские воины, неверные не имеют права носить оружие; очень естественно поэтому, что мужественная гордость ≈ принадлежность одних, а раболепство ≈ других ≈ укоренялись в течение целых поколений все прочнее и пропасть между обоими наслоениями населения становилась все шире. Наконец, когда под этим все возрастающим давлением подобных отношений большинство покоренных обращаются в ислам, силы арабской расы иссякают, а появляющиеся на историческом горизонте новые мощно-юношеские народы набрасывают и на победителей и на побежденных общее ярмо. И, в свою очередь, начинают они постепенно применять положения Омаровы к другим нациям ≈ будь это в Индии, в Малой Азии или же на полуострове Балканском.

Но до наступления окончательного упадка еще долгое время предстояло арабам совершать необычайные успехи и покрыть свое имя неувядаемым блеском. Конечно, если взвесить последствия и влияние религиозного и политического владычества арабов, сообразуясь с полученными ныне результатами, можно, пожалуй, прийти к выводу, что возникновение ислама было несчастьем для человечества. Тем не менее при начертании системы Омар руководился в сущности чисто гуманными взглядами. Охотно отмечаем снова, что бездельная жестокость была чужда характеру араба; равным образом никогда не приходило ему в голову навязывать свою религию тем, кои по предопределению Божию настолько слепы, что не в состоянии познать всей возвышенности ее целей. Но эта презрительная терпимость к иноверцам, будь она в десять раз сноснее, чем страсть к насильственному обращению ревнителей Христовой веры, приводит к заключению, что существование покровительствуемых данников было обеспечено не чем иным, как желанием воспользоваться плодами их трудолюбия. Продолжая приведенное сравнение, арабы не были, конечно, настолько глупы, чтобы сразу зарезать курицу, несущую им золотые яйца; но они не были также в состоянии уравновесить свои притязания сообразно с экономическим положением покоренных земель. Настолько, однако, прозорливости хватало и у них, чтобы не заметить вскоре, что производство, зависящее прямо от известных методов культуры, какими велось сельское хозяйство в Ираке и Египте, не могло выносить ни произвольного вмешательства, ни полнейшего запущения. Не прошло и 50 лет после покорения, как победители предприняли меры к восстановлению полуразрушенных, по необходимости в военное время, а позже ≈ по нерадению, водяных сооружений. Одного они не могли себе уяснить: ошибочности всей системы податной операции. Дело не столько в абсолютной высоте нормы податей, сколько в ошибочности самого правила, по которому вообще не обращалось никакого внимания на действительный доход; раз навсегда неизменно расценены были платы ≈ поголовная и по пространству. Подобная система мало-помалу высасывала все соки из самых богатых провинций, по преимуществу в тех странах, где постоянные войны и без того разоряли население, подвергая его значительным потерям. А между тем все жители каждого округа обязаны были по закону круговой ответственностью по взимаемой с них подати. Разорение каждого отдельного лица падало таким образом одновременно и на его соседей; поэтому естественно, что с самого раннего периода стало замечаться постоянное уменьшение податных доходов. Но при этом потребности двора и чиновников нисколько не уменьшались, так что даже постепенное развитие торговли в широких размерах при Аббасидах не могло уравновесить чрезвычайно быстро возрастающего обеднения поселян. Приходилось, понятно, всякому ждать со страхом конца, тем более что в позднейшее время владычества Аббасидов уже предвиделось распадение государства по другим многообразным причинам. И все-таки нельзя утверждать абсолютно, что мысль Омара ≈ прокормить мусульман при помощи неверующих ≈ была главною причиной окончательного опустения всей Передней Азии. Последний удар нанесен был нашествием монголов. Египет, которого они не коснулись, мог при более благоразумном хозяйстве и ныне обретаться в блестящем положении. Но что арабы с их хищническим замашками, положенными в основу податной системы, во всяком случае, споспешествовали этому упадку и в то же время вырыли могилу и собственному своему владычеству ≈ это несомненно.

Однако арабы сделали нечто большее, чем просто прожить столетия два на счет своего ближнего. Уже не раз в течение нашего повествования мы указывали, в каком страшном состоянии упадка находились восточные провинции греческой империи и государство Сассанидов перед завоеванием их мусульманами. Там и здесь царило вышколенное, но одряхлевшее, никогда не заботившееся о потребностях народа, чиновничество; церковные порядки были просто невыносимы; самая цивилизация, доведенная до высшей степени утонченности, не была оживляема никакими высшими духовными стремлениями. Словно зигзагами молний пронесся над этими странами арабский народ, пышущий юностью и мощью. Не следует забывать, что эта эгоистическая и варварская, но умная и склонная к развитию раса, со всеми ее недостатками и преимуществами, была носительницею новой религии. При всей национальной ограниченности основных понятий богопочитания вероучение это положило предел неприличному двубожию среди христианских монофизитов, а персов освободило от всей невыносимой тяжести гнета иерархии государственной церкви. Вот что вдохнуло новую жизнь в одряхлевшие страны. Даже негодование, возбужденное по религиозным и национальным побуждениям ввиду насильственного вторжения, послужило к спасительному пробуждению; здоровая кровь естественно развивавшегося народа действовала освежающим образом на погруженные в дремоту остатки персов, арамейцев и коптов. Полигамия в соединении с постоянными военными походами в разнообразнейшие страны ускорила прирост арабов в покоренных странах в неслыханных доселе размерах, а правило степей, что законность происхождения зависит не от матери, а от отца, способствовало везде к возникновению смешанных рас. В некоторых местностях, как, например, в западной Персии, а впоследствии в Испании, это скрещивание дало счастливые результаты, и арабский основной элемент через примесь чуждой крови скорее развивался, чем вырождался. Конечно, и араб никогда не был в состоянии отрешиться от своей натуры; исконная семитическая узость религиозных и политических взглядов налагала не раз свою тяжкую руку на народы Средних веков. И ныне ислам, если не брать в расчет необразованные народы, для которых он более или менее еще пригоден, составляет непреоборимую препону для всякого прогресса, всякого возрождения. Было бы, однако, великим заблуждением считать самый факт существования Мухаммеда гибельным для дальнейшей судьбы Востока. Еще до появления арабов персы заняты были самоистреблением, а восточное христианство уже в течение целых столетий выказывало свою полную неспособность цивилизовать эти страны. Если даже смотреть на историю просто как на борьбу за существование, в которой прав всегда сильнейший, и в таком случае нельзя не признать, что для народностей Малой Азии становилось истинным благословением, когда арабы положили основание для новой, единственной существовавшей в Средние века цивилизации. Действовали они столь же благотворно, как и германцы, разбившие вдребезги древнюю Римскую империю. В обоих случаях, конечно, новые люди поступали довольно жестоко. В то же время как германизация Запада, нельзя же этого скрыть, привела покоренные народы к зимней, положим, очень здоровой, спячке, изворотливые, подвижные и хитрые семиты способствовали посеву блестящего, хотя и быстро промелькнувшего, весеннего расцвета, доставившего тем не менее всему человечеству довольно прочные плоды. Чем обвинять ислам за быстроту его увядания, следует скорее быть ему признательным за то, что послужил могучим посредником для передачи греческих знаний и восточного образования в эпоху, когда отношения между королевством немецким и халифатом кордовским были приблизительно такие, какие существуют ныне между Россией и Францией.

В 23 г. (644) Омар не успел еще переступить границ зрелого возраста [*3]; сильный по натуре, он переносил напряжения и заботы бурной жизни гораздо легче своих предшественников, Мухаммеда и Абу Бекра. И вдруг, в самый разгар великого дела распространения и укрепления ислама, насильственная смерть нежданно сразила повелителя. Только что вернулся он из паломничества в Мекку, которым ежегодно руководил. В столицу прибыли [*4], по обыкновению, для личных переговоров с халифом некоторые из наместников. Между ними находился и Аль-Мугира Ибн Шу'ба, недавно поставленный наместником в Куфе; это был энергический администратор, но бессовестный и алчный человек. Раз, когда халиф проходил через площадь, приблизился к нему христианин перс, по имени Фируз, военнопленный раб, прибывший в Медину в свите наместника. Стал он так жаловаться на своего господина: ╚О повелитель правоверных, защити меня от Мугиры Ибн Шу'ба, который взимает с меня тяжкую подать╩. Повелитель спросил: ╚А сколько обязан ты выплачивать?╩ Раб ответил: ╚Два дирхема ежедневно╩. ≈ ╚Чем же ты их зарабатываешь?╩ ≈ ╚Я плотник, каменщик и кузнец╩. ≈ Халиф проронил: ╚Оброк невелик по сравнению с тем, что ты знаешь. Я что-то слышал, ты хвастался, говорят, что можешь и мельницу построить, мелющую при помощи ветра [*5]╩. ≈ ╚Да, могу╩, ≈ отвечал раб. Халиф заговорил полушутя: ╚Так сделай мне такую мельницу╩. ≈ ╚Если мне доведется остаться в живых, я тебе сострою такую мельницу, о которой станут все люди говорить на востоке и западе╩. Затем он повернул круто и исчез. Обратясь к сопровождавшим его, халиф промолвил спокойно: ╚Раб, кажется, вздумал мне грозить╩, ≈ и направился домой. На следующее утро, когда халиф стоял в мечети на молитве, Фируз бросился вперед, яростно расталкивая толпы правоверных. Шесть раз сверкнул в воздухе кинжал о двух лезвиях с рукояткой посредине. Одна из ран, нанесенная в нижнюю часть живота, оказалась безусловно смертельной. Махая неистово кинжалом направо и налево, раб проложил себе дорогу чрез пришедшую в ужас толпу и исчез. Один из сыновей Омара, Убейдулла, наткнулся на убийцу несколько дней спустя; он умертвил его, как рассказывают, вместе с женой и дочерью, находившимися тут же при нем. Та же участь постигла и Хурмузана, подозреваемого, вероятно неосновательно, что знал раньше о покушении.

Меж тем, распростертый на смертном одре, Омар выносил самоотверженно, почти спокойно все мучения. Он знал, что смерть неизбежна, и возрадовался, когда услышал, что клинок, поразивший его, был направлен рукой неверного. Единственной заботой для него было положение, в котором очутится ислам по его кончине. Все зависело от выбора нового халифа, его способностей руководить государственными делами; трудности управления все росли и расширялись. Омар хорошо понимал те опасности, которые грозили в будущем общине. Его энергические отношения к своим наместникам постоянно это подтверждали. Он был глубоко убежден, что одно только неуклонное следование преданиям, завещанным Мухаммедом и Абу Бекром, может устранить все эти опасности. Вот почему решился умирающий предоставить это высшее достоинство Абдуррахману [*6] Ибн Ауфу, одному из старейших сподвижников пророка, у которого находил он высшее, по его мнению, достоинство ≈ самоотречение. В войнах же, веденных при пророке, Абдуррахман выказывал постоянно необычайное мужество; об остальных его способностях ничего более неизвестно. Был он к тому же бескорыстным в высокой степени человеком, что и проявил немедленно. Устрашенный предложенной ему ответственностью, он отклонил решительно управление халифатом. Назначить же на его место другого Омар не решался [*7]. Он собрал вокруг своего одра, кроме Абдуррахмана, и других четырех наидовереннейших сподвижников Мухаммеда: Алия, Османа, Зубейра и Са'да Ибн Абу Ваккаса ≈ и предложил им выбрать властелина в течение трех дней. В это время Тальха находился в отсутствии; предполагалось, если он успеет вернуться, и его присоединить к сонму избирателей. Затем халиф отдал последние распоряжения касательно семейных своих дел, взял слово с Айши, что она похоронит его в своем доме рядом с пророком и Абу Бекром, и мирно скончался, вверяя свой дух милосердию Господа, 26 Зу'ль-хиджжи 23 (3 ноября 644).

Из трех основателей ислама ≈ вдохновенного религией Мухаммеда, детски верующего Абу Бекра и энергического Омара ≈ последний, рассуждая по-человечески, был самым могучим из всех и наиболее выдающимся. С первого же момента присоединения к маленькой группе правоверных он сразу позаботился придать настоящий внешний вес исламу, выступив бесстрашно в виду целого народа с открытым исповеданием веры, и вызвал даже у противников уважение. Таким оставался и до самого конца ≈ человеком дела, воплотившим за пределами Аравии мысли и поучения Мухаммеда. Было бы, конечно, несправедливо отнимать от пророка его (великой заслуги ≈ живого проникновения религиозной идеей и счастливого применения ее к потребностям народа; но в той же мере нельзя также оспаривать, что без Омара ислам продержался бы успешно только в Аравии, и то, быть может, не особенно долго, но никогда не стал бы религией полумира и не послужил бы основой могущественного государственного устройства. Было уже неоднократно указываемо и раньше, что в качестве государственного организатора Омар мало внес творческих идей и черпал большею частью материал свой из развития основных положений системы Мухаммеда. Но гениальная манера, с которой он принялся за окончательную отстройку государственного здания, выказала не только могущество необыкновенно сильной воли, но и верный инстинкт, пред которым раскрываются все потребности времени, ускользающие часто от исследователя с обширным образованием и способного к методическому размышлению. Этот инстинкт, собственно, и составляет неотъемлемую принадлежность истинно государственного человека. Ко всему этому обладал покойный халиф и другими редкими качествами, необходимыми каждому властителю: строгой и нелицеприятной справедливостью, прозорливостью в делах, необыкновенно счастливым умением выбирать себе помощников [*8] и, наконец, весьма ценною способностью самоотречения там, где нужно было подчинить личное воззрение всеобщему благу. Наружному блеску и утехам жизни придавал он не более цены, как и Абу Бекр. Его торжественные выходы и обращение с правоверными неизменно отличались, как и при его предшественниках, необычайной патриархальностью. Это был прирожденный властелин. Энергия, неизбежная принадлежность подобных натур, доходила у него до крайних пределов беспощадности, проявлялась иногда даже некоторая склонность к жестокости. Всего более, конечно, ощущали ее данники; самая история его умерщвления может служить наиосязательнейшим примером холодного презрения, с которым привык он глядеть на все интересы этих неверных; но не следует забывать, что это было воззрение целого народа, можно сказать, целой эпохи; далее на Западе встречаются многочисленные примеры иногда еще с большей жестокостью проводимого грубого обращения с народом. Во всяком случае, если он нисколько не дорожил жизнью и благосостоянием правоверных, когда дело шло о достижении известной цели, зато никогда не доходило у него до проявлений полной бесчувственности, а тем паче радости при виде пролитой крови. Наоборот, в преданиях сохранилось множество рассказов, описывающих по преимуществу простоту образа его жизни; они затрагивают также многие симпатичные черты этого мощного властелина, умевшего, когда нужно, быть трогательно гуманным.

Одна история получила особенно широкую известность. Раз, сопровождаемый вольноотпущенником Асламом, вышел Омар вечерком, когда стемнело, на прогулку. В уединенном месте за городом наткнулись они на пылавший ярким пламенем костер. Подойдя ближе, халиф увидел у огня женщину, окруженную плачущими маленькими детьми. Сидя на корточках, наблюдала она за подвешенным над огнем котелком. ╚Мир вам, сидящим у огня╩, ≈ произнес халиф. ╚Благодарствуй, да будет мир и с тобой╩, ≈ ответила женщина. ╚Могу я подойти?╩ ≈ ╚Садись, если не помышляешь обидеть, а не то оставь нас в покое╩. Халиф, присел и вопросил: ╚Что вы тут поделываете? ≈ Нас задерживают здесь ночь и холод. ≈ Отчего детки твои плачут? ≈ Известно, голодают. ≈ А что у тебя в котелке? ≈ Ничего у меня нет, чем бы их успокоить. Вот и держу их возле я, они все думают, что я что-то варю, устанут наконец и уснут. Между мной и Омаром пусть судит Бог╩. Слыша это, халиф промолвил: ╚Как же, добрая женщина, может знать Омар про вас?╩ ╚Да ведь услал же он моего мужа на войну, сам бедняга и погиб, а теперь и мне с моими малютками нечего есть. Сам посуди: оберегать нас вверено ему, а он и не думает╩. Тогда обернулся Омар ко мне, так рассказывал позднее Аслам. ╚Идем!╩ ≈ промолвил повелитель. Торопливым шагом вернулись мы в город; Омар пошел прямо к амбару, самолично выбрал мешок муки, захватил тоже большой кусок жиру и сказал мне: ╚Взвали-ка мне на плечи╩. Я ; ему в ответ: ╚Дозволь мне, за тебя я готов снести хоть вдвое или втрое╩. Он же ответил: ╚Глупый, что же ты и в день воскресения мертвых думаешь нести мою тяготу?╩ [*9]. ≈ Тогда я взвалил ему мешок на плечи. Мы снова скоро зашагали, торопясь назад к покинутой нами женщине. Подошли наконец. Сбросил он с себя ношу, стал вынимать сначала муку, потом жир, а сам приговаривает: ╚Не беспокойся, я ведь понимаю, это моя обязанность, сделаю все по порядку╩. Стал усердно раздувать огонь под котелком, дым так и валит, застилает длинную его бороду, а он все по-прежнему суетится у очага. Снял он наконец котелок с огня, просит женщину подержать чашку и выливает в нее похлебку, а сам говорит: ╚Накорми сперва их. Я потом еще прибавлю╩. И так не отстал, пока не насытил всех. Что осталось провианту, вручил матери, затем встал, и я последовал его примеру. Женщина рассыпается в благодарностях, причитывает, призывает на него благословение божие, восхваляет его за то, что он не так поступает, как повелитель правоверных. А он кротко ей замечает: ╚Не сули ему ничего дурного; когда ты придешь к повелителю правоверных, и меня там найдешь╩. Затем стал в сторонку и долго любовался, ни слова не говоря. Детки немного времени посмеялись, порезвились, улеглись и спокойно заснули. Все он терпеливо выждал, и тогда только двинулся в обратный путь, вознося благодарение Создателю. А потом обратился ко мне: ╚Аслам, ведь голод не давал им заснуть, выжимал из глаз у них слезы. Как мог я уйти, пока не утешусь лицезрением их покоя╩.

Положим, благодарный народ в своих воспоминаниях всегда старается разукрашивать образ своего героя, но все же нельзя никоим образом отрицать, что в качестве руководителя мусульманской общины Омар исполнял свой долг в совершенстве. Налагалась тяжелая обязанность на его преемника, если только желал тот стать достойным усопшего; велика была ответственность тех пяти мужей[*10], дабы заслужить неоспоримую признательность народа, выраженную почетом к выбранному ими властелину, достойному, по их личному разумению, быть преемником усопшего халифа. На деле же оказывалось, что, за исключением Абдуррахмана, каждый из избирателей стремился сам стать халифом. Первые два дня прошли в бесплодных переговорах и препирательствах. Наступил третий день. Надо было кончить. Поэтому Абдуррахман предложил, в качестве беспристрастного лица, чтобы предоставлено было ему окончательное решение, а переговоры с каждым брал на себя. Все четверо согласились: поняли, что иным путем им ничего не добиться. Стал Абдуррахман беседовать с каждым поодиночке. Оба зятя пророка, Алий и Осман, благодаря своему родству имевшие преимущества, пожелали подать голос друг за друга в случае личного неуспеха. Таким образом значительно суживался заблаговременно круг избирателей. Из остальных Зубейр пожелал безусловно Алия, а Са'д оставался в нерешимости, все же предпочитая скорее Алия, чем Османа. Казалось, дело последнего окончательно становилось потерянным. Но набожная добросовестность Абдуррахмана понуждала его поступить сколь возможно осторожнее. Он предложил каждому из двух, наедине, торжественный вопрос: станет ли он поступать, в случае выбора, со всеми мусульманами согласно Божией книге, поведению пророка и образцам жизни Абу Бекра и Омара. Осман обещал прямо без обиняков, а Алий сказал: ╚Я готов исполнить все, согласуясь с книгой Божьей и по примеру пророка, насколько буду в силах. А когда Абдуррахман снова стал настаивать ≈ обязаться действовать по образцу Абу Бекра и Омара, вопрошенный промолвил: ╚Рядом с книгой божьей и образом действий пророка нет надобности ни в чьих других принципах [*11]. Я вижу, ты хочешь меня отстранить╩. Тогда Абдуррахман отвел Османа в сторонку и снова потребовал от него повторения требуемого обязательства. Затем он присягнул по заведенному обычаю легким ударом руки. На следующий день объявлено было общине о выборе. Сам Алий признал нового властелина, так как обещал предварительно, вместе с прочими, покориться решению Абдуррахмана.

Из хода рассказа легко подметить, что из всех недостатков нового халифа его добродушная слабость грозила ему в будущем неисчислимыми бедствиями: и именно она служила основной чертой характера Османа. Становится почти непонятным, как мало обладал Абдуррахман уменьем распознавать людей, если мог считать Османа за человека рассудительного. В течение 30 лет зять пророка пребывал в непосредственном единении, вначале с Мухаммедом, а потом с его преемниками, и ни разу не представилось ему случая чем-либо выказаться, за исключением внешней благообразности. Но Абдуррахман был в истинном мусульманском значении набожен по вере, в нем жило убеждение, что всего важнее следовать неуклонно по стезе, по которой Аллах, видимо, благословляет процветание мусульманства. Одного этого в глазах его было достаточно, дабы заслужить благоволение божие и быть уверенным в дальнейших успехах ислама; с другой стороны, мнилось ему, следует опасаться наихудшего от гнева небесного, так что было слишком достаточно оснований предпочесть Османа пред всеми прочими: в этом главном пункте он ведь дал такие торжественные обязательства. Недостаточность же собственных его умственных сил возместит, думалось ему, помощь свыше. Подобные принципы довольно часто проповедовал и Мухаммед в кругу своих приближенных, хотя он сам и его преемники избегали всякого решительного постороннего вмешательства в политические дела. На этом поприще, они понимали, серьезно проводить сказанное в откровениях не бьшо никакой возможности, ибо какая же здравая политика может руководствоваться основами теологических учений. Поэтому вовсе не отклонения от образа действий Абу Бекра и Омара ≈ хотя, несомненно, Османа увлекали и по этому пути, - но полная неспособность направлять к общей цели взаимно противоречивые течения и личности, сталкивающиеся во внутренней жизни ислама, вот в чем была его главная вина. Это и послужило к его погибели и дурному повороту всех государственных отношений к концу его управления.

В первые годы владычества Османа, продолжавшегося от I Мухаррем 23 (7 ноября 644) до 18 Зуль-Хиджжа 35 (17 июня 656), вообще не замечалось скорого наступления быстрого насильственного внутреннего переворота. А внешние дела как раз в это самое время ознаменовались, наоборот, быстрыми блестящими победами в восточной Персии и северной Африке. Но тихо, неприметно, все резче и резче выступали повсюду возникавшие постепенно разногласия. Особенно значительно усиливалась взаимная старинная рознь между партиями истинно набожных правоверных и людьми мирского направления мыслей. Началась она, правда, с того самого дня, когда Мухаммед вздумал ╚привлечь сердца╩ своих побежденных мекканских неприятелей, нанося одновременно ущерб своим верным при раздаче добычи. Абу Бекр и Омар благодаря строгому нелицеприятию успешно сдерживали рознь. Мудро распределяли они как набожным, так и мирянам, по возможности равномерно, должности военачальников и годовые оклады, неослабно проверяя исполнение этих должностей. Пощады не было никому. Ни Амр, ни Са'д не могли быть уверены, что не получат строгого выговора от Омара, а то и удалены немедленно с занимаемого ими поста. Чтобы удовлетворить всем требованиям халифа, приходилось работать усиленно, не бьшо ни времени, ни охоты затевать ссору либо обижать ближнего. Наконец, это бьшо почти невозможно. Лишь только доходило до слуха халифа, что какого-нибудь наместника обвиняют в присвоении, справедливо или несправедливо ≈ безразлично, Омар не успокаивался до тех пор, пока не бьшо возвращено пострадавшим все до последнего дирхема. Он не допускал, чтобы какой-нибудь Халид или Амр могли делать незаконные приобретения. Тем не менее неприязнь и рознь не прекращались, а что это ощущалось, отчасти указывает одно замечательное признание, сорвавшееся с уст Халида. Когда он был смещен с поста главнокомандующего в Сирии и невольно выразил свое неудовольствие, один из присутствующих воскликнул: ╚Что ты говоришь, ведь это пахнет возмущением!╩ ╚Нет, ≈ отвечал Халид, ≈ этого не будет при жизни сына Хаттабы. Со временем же, действительно, одни станут по одну сторону, другие по другую╩. Халид умер прежде Омара, теперь наступал предвиденный им момент. Благодаря великим завоеваниям, произошли одновременно значительные перемены в образе жизни всей Аравии. Они-то и привели к возраставшим взаимно неудовольствиям обеих партий. Как бы идеально честно ни распределялись прежде сбор податей и раздел годовых окладов, но теперь, со времени завоевания Ирака, каждому мусульманину приходилось получать в год такую сумму, какой в давнишние времена не привык обладать даже зажиточнейший из жителей Мекки. С другой стороны, сыны пустыни быстро переняли у покоренного населения, обитавшего в средоточии самой изысканной цивилизации, множество излишеств, которые для большинства, понятно, стали вскоре насущною потребностью. С сожалением и неохотно в последние уже годы управления Омара замечали люди искренно набожные, с аскетическими наклонностями, что особенно в городах начали распространяться роскошь и пышность. Прививаясь же глубже, стали они вскоре, к величайшей их досаде, достоянием всех. Особенно отличалась своею роскошью Мекка, главный рассад- ник великих наместников, где по большей части проживали постоянно их родственники. Богатства росли, а с ними и распущенность нравов, позаимствованная из Персии. В этой именно местности почва давно уже была подготовлена благодаря мирским наклонностям всего населения. Стыд и негодование овладевали душами набожных, совершавшими паломничества, при виде того, как тут же, рядом со святыми воспоминаниями о деяниях и страданиях пророка, легкомысленность и порок с каждым годом все наглее свивали себе гнездо. Даже строгость Омара не могла надолго сдержать этого естественного развития; не помогли, конечно, благоразумные распоряжения Османа и личный пример его собственной простой и воздержанной жизни, веденной им неуклонно в подражание обоим своим предшественникам.

К партиям набожных и мирского направления пристроилась вскоре и третья. Самостоятельно выступила она несколько позже, но и первые проявления ее способствовали дальнейшей запутанности отношений в самой гибельной форме. Оба постоянные лагеря иракско-персидской провинции, Басра и Куфа, с первого же момента их основания, оказались местностями с беспокойным, своенравным и мятежным населением. Ядром жителей первого лагеря были старинные бедуины Халида, соплеменники Мусанны из отдела Бекр Ваиль, а также темимиты и некоторые другие, и наконец союзники из мединцев. В Куфе, главной квартире Са'да, поселились большею частью вспомогательные войска из южной Аравии, пришедшие после боя ╚у Моста╩, земляки Амр Ибн Ма'дикариба и Аш'аса Ибн Кайса. Многие из них были люди неукротимые. Уже при Кадесии, когда Са'д по болезни не мог лично участвовать в бое и решился руководить сражением издали, сложено было немало сатирических песенок насчет полководца, а после постройки Куфы они не переставали попрекать его то тем, то другим. Одни жаловались на несправедливости при разделе добычи, другие смеялись над его судейскими приговорами, третьи, наконец, смело порицали за то, что молится не так, как следует, ≈ совсем невероятное нарекание на одного из старейших товарищей пророка, вместе с ним с самого начала ислама присутствовавшего на молитве. Точивший постоянно зубы на своих наместников, Омар позволил себя уговорить и сместил его в 21 г. (642); как раз в это время войскам мусульман предстояло быстро двинуться вперед по различным направлениям, и халифу не казался особенно важным пост распорядителя в Куфе. С другой стороны, в этой главной квартире оставались еще резервные войска, в которых ежеминутно могла оказаться надобность; вероятно, повелитель побоялся возбуждать в них серьезное неудовольствие. Во всяком случае он совершил положительную ошибку, уступая нескольким беспокойным головам и думая, что можно их чем-либо удовлетворить. Посланный заместителем Аммар Ибн Ясир был человек набожный и разумный, но не обладал, к сожалению, большой энергией. Не прошло и года, как жители Куфы стали снова жаловаться на наместника, говоря, что он слишком слаб и ничего не понимает в управлении. Вздохнул Омар: что стану делать с этими людьми Куфы; пошлешь им человека энергичного, кричат ≈ негодяй! а мягкосердного в грош не ставят. Он спросил их самих, кого ж они желают. По их просьбе дал он им Абу Мусу Аль-Аш'ария, управлявшего раньше в Басре (22 = 643). Но через год в глазах его подчиненных и за ним уже числилась целая куча преступлений. Приходилось поневоле и его сместить. Тут халиф дал им настоящего мошенника, Мугиру. Невзирая ни на какие жалобы, он продержался до самой смерти Омара. Как говорят, халиф убедился тем временем, что настоящим человеком на этом ответственном посту мог быть только Са'д; одна смерть помешала ему назначить его вновь. Намерение предшественника выполнил Осман. Са'ду поручено было вновь управление страной, им же завоеванной, но через год или два наступила снова смена. О ней речь будет впереди. Жители Басры в первое время не были, как кажется, такими необузданными, как куфийцы. Позже же и их стала обуревать подобная же склонность к переменам и непокорству. В этом, конечно, виною была горячая бедуинская кровь, но всего объяснить ею одною невозможно. Ведь и в Сирии большая часть гарнизонов состояла из бедуинов, между тем ничего подобного, по крайней мере вначале, там не происходило. Итак, следует искать других причин, и их нетрудно найти в различии среды, в которую попали завоеватели здесь и там. Население Сирии по преимуществу состояло из родственных арабам семитов, добродушных, несколько медлительных и тупых в духовном смысле арамейцев. Привыкшие издавна к спокойствию и порядку, они ни разу не давали повода новым завоевателям к неудовольствиям, но зато редко возбуждали в них новые понятия и воззрения; к тому же главные квартиры размещены были там по старым, существовавшим уже давно провинциальным городам. Вследствие выселения греческих крупных чиновников и других зажиточных людей города эти пришли в упадок и оживились несколько лишь после размещения там мусульманских гарнизонов. В Басре и Куфе дело происходило совсем иначе. Сначала между палатками, потом между мазанками, а наконец между строениями из кирпича, ставшими исключительною постройкой обоих молодых городов, сразу же закипела пестрая жизнь. Сюда стекались большими толпами персидские купцы и ремесленники, с каждым новым походом на восток приливала масса добычи: толпы рабов и рабынь, разнообразие новинок иноземных в виде сосудов, материй и всего прочего. В сношениях с плутоватым и скрытным, но часто умным и хитрым персом самый неотесанный степной араб ежедневно расширял кругозор своих понятий. Неудивительно поэтому, что вскоре он становился гораздо развитее остававшихся там, в Медине, а тем более проживавших в глубине страны. Понятно также, что персидские понятия и воззрения, вместе с рабами и рабынями, пролагали постепенно путь в дома новых властелинов и произвели глубокое влияние если не на настоящее, то на следующее поколение. Вероятность становилась тем более, когда матерями этого второго поколения бывали персиянки. Потомки рядом с необыкновенными способностями выказывали также и дурные качества, присущие некоторым смешанным расам, в особенности непостоянство и бесхарактерность в высокой степени. Едва ли можно было устранить эти последствия какими-либо политическими мерами; дурно направленная уступчивость Омара для успокоения прихотливых требований куфийцев повела к тому только, что жители обоих неимоверно быстро разрастающихся городов [*12] возомнили еще более о своем значении и преимуществах. Самомнение их росло, мало-помалу они разучились повиноваться безмолвно. Положим, все эти неисчислимые грехи ≈ результат непокорности и даже возникновения превратных идей, ≈ приносившие не однажды великий ущерб государству и наконец приведшие их самих на край погибели, произвели, с другой стороны, много хорошего. Этот беспокойный элемент в то же время был самою подвижною духовною частью арабского населения во всем государстве халифа, начиная с его возникновения. В то время как в Сирии лишь в некоторых ограниченных кружках едва успели уйти немного дальше запаса идей древнеарабских, а в Медине все постоянные размышления набожных людей ограничивались исключительным стремлением как можно точнее собрать и передать потомкам то, что посланник Божий когда-либо в жизни своей сказал, не опуская ни одного его откашливания или плевка, в Куфе и Басре возникло под дальнейшим персидским влиянием становившееся все свободнее в духе народном арабско-мухаммеданское знание, вызванное потребностью взаимного обмена между победителями и побежденными, развившееся и доведенное до полного расцвета благодаря только внутренней подвижности этого, в наилучшем значении слова, любопытного и ненасытного поколения. Но если оба иракских города служили настоящими очагами духовной жизни для того времени, то их политическая несостоятельность, даже опасность выказались издавна: стоя пока в независимом положении между набожными и партией мирян, они были первые, благодаря легкомысленному мятежническому духу которых потрясено было послушание по отношению к наместнику посланника Божия.

Ввиду этих обстоятельств поведение 70-летнего халифа, продолжавшего беззаботно поступать с полным отсутствием политического понимания, трудно даже объяснить. В искренности его личной набожности не могло быть ни малейшего сомнения, но его религиозность была настолько ограниченного свойства, что не могла производить никакого глубокого влияния далее на обыкновенного человека, так как состояла в пунктуальном исполнении богослужебных церемоний и незапятнанной частной жизни. Он не имел никакого понятия о своей обязанности, как бы не сознавал необходимости заботливо сохранять справедливость по отношению к разнообразным направлениям, возникшим внутри общины. В особенности не умел он принимать к сведению с должным уважением мнения остальных приверженцев Мухаммеда, как единственных носителей духа его учения. И теперь он не мог забыть, что он ≈ член первой семьи Мекки, дома Омейи, и постоянно относился к народу, как аристократ к плебеям. Уже прежде, во времена Мухаммеда и Омара, обращение с народом на равной ноге было для его гордой натуры невыносимо тяжко. Мы видели раньше, что прежде всего пришлось пророку отбросить все старинные понятия о нерасторжимости уз семейных и племенных для того, чтобы дать своей проповеди открытый доступ среди всех арабов: правильность этого образа действий, вероятно, навсегда осталась непонятной для Османа. И действительно, тотчас же по своем возвышении, когда, понятно, все родные со стариком Абу Суфьяном во главе сгруппировались вокруг него и набросились с обычной жадностью на все, что возможно было присвоить, урвать, если не для себя, то для кумовьев и добрых приятелей, у слабого властелина не нашлось ни прозорливости, ни силы воли, чтобы ограничить хотя бы в благоразумной мере притязания своей семьи. Вместо того чтобы оставить им по-старому только то, чем они завладели во время наместничества Му'авии в Сирии, принимая широкое участие в событиях внешней воины, Осман успел в какие-нибудь несколько лет раздать почти все военачальнические места членам семьи Омейи: в Куфе, куда он сам же в 24 г. (645) благоразумно назначил Са'да, он заместил его в 25 или 26 г. (646 или 647) Аль-Валидом-Ибн-Укбой, в Басре же вместо Абу Мусы в 29 г. (649/50) поставил Ибн-Амира. Всего же безрассудней были смещения в Египте. Вскоре после своего вступления в управление халиф удалил Амр Ибн Аль-Аса; позднее (благодаря александрийскому восстанию) понадобилось снова послать его туда; но Осман тотчас же по отстранении опасности, недолго думая, опять сместил его для того, чтобы дать место Ибн Абу Сарху. Положим, назначения эти в сущности не были особенно дурны. За исключением одного только Аль-Валида, отозванного в 30 г. (650/51) и замещенного доблестным Са'ид Ибн Аль-Асом, тоже Омейядом, все новые наместники бьши люди сильные и умственно развитые: мы уже знаем заслуги Ибн Абу Сарха по устройству флота; Ибн Амир энергически продолжал завоевание Персии, а Му'авия был самым подходящим человеком на занимаемом им посту. Но неограниченное предпочтение своих собственных родственников все же волновало большинство. Что могли думать набожные, видя среди этих людей Ибн Абу Сарха, которого сам пророк подверг опале после взятия Мекки за одно уголовное преступление [*13] и лишь позже и не без колебаний помиловал, или же Аль-Валида, сына того безбожного Укбы, которого следовало бы казнить после сражения при Бедре. Да и сам Аль-Валид был плохим мусульманином: раз даже он осмелился явиться в мечеть в пятницу на богослужение совсем пьяный. Положим, за это Осман его отставил и наложил на него тяжкое наказание, но преемником ему опять-таки назначен был Омейяд Са'ид. Эти люди по всем провинциям становятся все бесстыднее: они грабят государственную казну без зазрения совести, покровительствуют своим родственникам и приверженцам, раздают им должности, оделяют незаконными подарками. Вышеупомянутый Са'ид безбоязненно уверяет, что Савад, богатейшая провинция халифата, есть ╚сад курейшитов╩ [*14]. Ко всему этому присоединились уклонения от предписаний Омара касательно владения землей и годового оклада; тут тоже давалось всегда предпочтение Омейядам и их приятелям; особенно терпели ближайшие родственники и старейшие сподвижники пророка. Одним словом, за исключением партии мекканских аристократов, все были недовольны; ненависть набожных возрастала с каждым днем. Так что вскоре хотя бы халиф объявлял и действительно целесообразное повеление, все начинали кричать и роптать. Прикажет ли он Ибн Абу Сарху строить флот ≈ что за безбожное отступление от омаровских предписаний! ≈ Осман задумал расширить постройки вокруг Ка'бы и вознести их более достойным образом, для чего понадобилось сломать соседние дома. Когда некоторые из владельцев стали не соглашаться на уступку зданий за назначенную цену и вследствие этого их отняли насильно ради государственной пользы, возник шум, все жаловались на самоуправство, так что Осман в припадке негодования воскликнул: ╚одна моя кротость придает вам смелости! Если бы то же самое сделал Омар, вы бы не пикнули!╩ Во время войн, веденных против Армении в 32 г. (653), сирийские и иракские войска действовали совместно. Тут в первый раз обнаружились различия текстов Корана, которыми руководствовались в обоих лагерях. Иначе и не могло быть, так как по большей части божий слова передавались устно, притом арабские письмена были еще несовершенны, поэтому-то мало-помалу, то там, то здесь, вкрадывались маленькие отступления. Сверх того между куфийцами и сирийцами не существовало никакого согласия; уже здесь, из-за этих мелких отступлений в чтении текстов, легко могла вспыхнуть кровавая резня. Осман взглянул совершенно правильно, он понял, что подобные столкновения легко могут повториться и повести за собой печальные последствия. Поэтому он отдал приказание составить собрание всех откровений, подвергнув их тщательному просмотру, с тем чтобы новый свод один имел официальное значение. Вопрос этот возбуждался Омаром еще в управление халифатом Абу Бекра. Тогда уже являлось опасение в возможности исчезновения некоторых откровений, и чувствовалась необходимость начертания подобного сборника, так как в борьбе с Мусейлимой пали многие лучшие знатоки Корана. Обязанность эта поручена была тогда Зейду Ибн Сабиту, благоразумному и надежному человеку, к тому же служившему некогда секретарем при самом Мухаммеде. Работа его послужила лишь для частного пользования халифа. Теперь же Осман повелел пересмотреть снова этот труд и предписал предпринять всевозможные меры предосторожности. Так и было сделано. Явился сборник, проверенный по самым достоверным устным и письменным свидетельствам, получивший действительно характер совершенной подлинности и надежности. С этого первоначального образца, остававшегося в Медине, снято было несколько точных списков; их разослали в главные города областей, и прежде всего в Дамаск, Куфу и Басру, с наставлением по возможности размножить их и распространить среди мусульман, а существующие доселе частные экземпляры отобрать и сжечь. Было их немного. Из арабов редко кто умел читать: истый правоверный старался выучить наизусть как можно более откровений и этим немало Кичился. К тому же у мирянина сабля часто заступала Священное писание. Во всяком случае мероприятия эти почти везде были приняты безропотно ≈ лучшее доказательство, что Зейд добросовестно исполнил свое дело. В Коране Османа, легшем в основание всех позднейших редакций, действительно повторены слова Мухаммеда все равно как бы в их первоначальном виде. Но люди Куфы, само собой, должны были в этом обладать еще лучшими сведениями. Среди них находился Абдулла Ибн Мас'уд, один из старейших принявших в Мекке ислам. Его признавали постоянно за отличного знатока откровений, а сам он, понятно, считал себя за наилучшего изо всех; он озлоблен был к тому же, что работа вверена была более молодому Зейду, а не ему именно. Что же касается одобрения самого Омара, то это ровно ничего не значило для жителей Куфы. Свой человек в глазах тамошних жителей считался неоспоримо единственным знатоком. И вот они стали ревностно сеять обвинения, что текст Османа неправилен, что недостает некоторых откровений, которые в свое время появлялись против врагов Мухаммеда, между прочим и Омейядов, а теперь, из лицеприятия к семье халифа, они исключены. Толковали и про многое другое, тому подобное. Не подлежит никакому сомнению, что все эти обвинения лишены всякого основания. Старейшие и надежнейшие товарищи пророка, люди, подобные Алию, Тальхе, Зубейру, Са'ду и другим, дурно отзывавшиеся вообще о халифе, ни разу не возбуждали ни одного возражения против его Корана. Между тем, несколько иное чтение текстов Ибн Мас'удом касалось, насколько известно, мелочного разночтения отдельных букв. Позднее все правоверные мусульмане, не исключая куфийских, окончательно успокоились и приняли текст Османа; но в данную минуту поднялась жестокая перебранка и шум об искажении, будто бы, слова божия. Нападали на то самое, что для позднейшего мухаммеданского богословия раскрыло наилучшие горизонты. Мало-помалу недовольство халифом распространялось и вне Куфы, на другие местности.

В 31 г. (651/2) умер в Медине Абу Суфьян, доживший до глубокой старости, 88 лет. Он покидал этот мир с сознанием, во всяком случае для него самым утешительным, что успел в тяжкие времена благодаря предусмотрительности и мудрости своей поставить себя, своих родных и друзей так, что они выдвинулись гораздо более, чем прежде в Мекке, и заняли в огромном царстве халифа везде первые места, стали самыми богатыми людьми. Когда Осман сам лично произнес молитву по усопшим над телом дяди [*15], наступал момент, когда могуществу дома Омейи, более блестящему, чем прочному, угрожало, и не в одном только месте, сильное потрясение. Уже в 30 г. (650/1) возникло брожение среди набожных при виде ненавистного распространения роскоши и безнравственности, что дало повод одному сотоварищу Мухаммеда, высокопочитаемому за его строгую набожность, Абу Зарру, выступить официально в Дамаске против подобного нечестия. Он стал проповедовать возвращение к более благочестивому образу жизни и обращению приобретаемых мусульманами богатств на богоугодные цели вместо распространения греховной роскоши. В заключение он напал на самого наместника. Подобные шутки и тот, однако, не допускал. Повелено было схватить дерзновенного и отослать под конвоем в Медину. Но и там этот ревностный фанатик не угомонился, продолжал по-прежнему проповедовать свои аскетические принципы. Стоя у ворот мечети пророка, громил он безбожников, и всякий понимал, что эти гневные слова относились не к кому иному, как к Аль-Xакаму, дяде халифа. В наказание за свою неприязненность к исламу, еще при жизни пророка и позже, до самой смерти Омара, Аль-Хакам жил в изгнании в маленьком местечке, а теперь он кичился, снова осыпанный богатствами и почестями в свите халифа. Сын же его Мерван, самый доверенный советник властелина, имел особенно гибельное влияние на халифа. Вдобавок Абу Зарр стал возбуждать народ против самого Османа, требуя от общины ╚предоставления идти вперед тому, кто у Бога предстоял, и покинуть того, кто Богом покинут, а владычество и наследство стараться укрепить в семье пророка╩. Это значило поставить халифом Алия вместо Османа. Потеряв всяческое терпение, призвал халиф Абу Зарра и возвестил ему изгнание в близлежащее маленькое местечко, Рабаза. Обернувшись к присутствующему на аудиенции Мервану, властелин добавил: ╚Выведи его из города, смотри, чтобы никто с ним не разговаривал здесь!╩ Дальше рассказывают, что доверенное лицо посадило изгнанника вместе с его женой и дочерью на верблюда. Случайно проезжали они мимо Алия. С ним были двое его сыновей, Аль-Хаса и Аль-Хусенн, а также Аммар Ибн Ясир. Изгнанник поцеловал у встреченного руку и стал с ним беседовать. Алий охотно вступил в разговор. Мер-ван не вытерпел и сказал: ╚Повелитель правоверных воспретил говорить кому-либо с ним╩. Тогда Алий ударил кнутом по морде верблюда Мервана, так что животное отпрянуло, и крикнул вслед: ╚Убирайся ты, которого Господь ввергнет в геенну!╩ Затем сам преспокойно проводил дальше Абу Зарра; прощание было продолжительное. Абу Зарр умер в Рабазе, но чувство возмущения против мирских воззрений господствующей партии, которое он первый высказал, не заглохло среди верующих. Взоры всех тех, которые серьезно исповедывали религию, естественно, стали еще более обращаться на членов семьи пророка: не они ли так несправедливо отодвинуты были на задний план Омейядами, отцы которых когда-то, в мучительные времена пребывания наместника Божия в Мекке, немало терзали его.

Все более и более стало распространяться широкими кругами по Аравии мнение, что халифат по праву принадлежит Алию. В 32 г. (652/3) вдруг совершенно в другом пункте государства та же самая мысль была в высшей степени замечательным образом выражена в виде догмата веры, некто Абдулла Ибн-Саба, родом из южной Аравии, иудейского происхождения, но перешедший в ислам, не мог никак ужиться ни в Басре, ни в Куфе благодаря вечным своим поползновениям к религиозным спорам. Наконец он вынырнул в Египте и стал проповедовать там учение, имевшее некоторый наружный вид правоверия благодаря ссылке на один из стихов Корана [*16]. Учение это гласило: подобно тому, как христиане говорят о Спасителе, так точно по всей справедливости и пророк Мухаммед вернется перед кончиной мира, а пока должен заступать его тот, кто был при жизни ему помощником ≈ ибо каждый пророк имеет своего помощника [*17]. Кто же другой может быть им, как не Алий, у которого Абдуррахман отнял его право. Эти основы, в которых уже легло зерно позднейшего шиитства, тем более находило отголосок среди египетских арабов, что там и без того царствовало всеобщее недовольство: Мухаммед, сын Абу Бекра, в той же мере ограниченный фанатик, насколько отец его был разумным и спокойным человеком, давно уже толковал о негодности наместника Ибн Абу Сарха, о его нечестивом замысле заставить правоверных ездить на кораблях по морям; другие ревностно помогали ему в распространении этих и тому подобных жалоб. Между тем брожение в Ираке все усиливалось. Здесь не требовалось для его поддержания никаких богословских тонкостей. Ничем не прикрытая жадность, с которой Омейяды и их клиенты совершали свои поборы, надменность, с которой позволяли они себе выступать перед победителями при Кадесии и Нихавенде, возмущали издавна до крайних пределов впечатлительную гордость арабов Куфы и Басры. С величайшим рвением ухватились они поэтому как за предлог, данный им Османом этим новым сборником Корана. Пользуясь удобным случаем, везде и открыто смеялись местные арабы над наместниками и их клевретами. Вскоре дошло даже до неприязненных действий. После дошедших в 33 г. (653/4) донесений к Осману повелено было схватить главных зачинщиков и отослать их в Сирию. Там, надеялся халиф, при твердом управлении Муавии, верности войск и малом сочувствии к иракцам туземцев, сумеют справиться с этими беспокойными головами. Так оно действительно и случилось, муавия засадил их под замок, обходился с ними с презрением и жестокосердно, так что они вскоре смирились и обещали исправиться. Их выпустили на волю, но пока оставались они еще в Сирии. Одному только, и самому опасному из них, Малику Аль Аштару, удалось пробраться тайком сначала в Медину, а затем в Куфу. Там начал он снова разыгрывать свою печальную роль. Наместник Османа Са'ид Ибн-Аль-Ас не понимал всей опасности продолжавшегося брожения и отправился в Медину для личных переговоров с халифом; его отсутствием воспользовались Малик и некоторые другие. Как утверждает одно известие, Тальха и Зубейр помогали ему денежными суммами из Медины. Им удалось склонить на свою сторону войска, так что при первом известии о предстоящем возвращении Са'ида большинство воинов выступило за город. Когда приблизился наместник, окруженный небольшой свитой, ему объявлено было прямо, что наместником более его не признают и не впустят в город. Ничего более не оставалось ему делать, как вернуться в Медину. Небольшой запас энергии Османа окончательно иссяк; со страхом отклонил он предложение укротить непослушных силой оружия. Он согласился дать куфийцам другого наместника в лице ими же требуемого Абу Мусы Аль-Ашария, который начал свое управление, конечно, с того, что стал убеждать население оказать повиновение халифу; но заставить их не было у него ни склонности, ни силы.

Под большим, однако, сомнением остается, была ли какая возможность, даже при большей решимости, чем у этого 80-летнего властелина, восстановить повиновение властям. А теперь, когда сам Осман нашел нужным уступить, дух возмущения рос везде с необычайной быстротой. История с Абу Зарром показала уже, как неприязненно настроены были два года тому назад в самой Медине старинные сподвижники Мухаммеда по отношению к халифу; теперь они заняли угрожающее положение. Конечно, они имели право чувствовать себя отстраненными и обиженными, об этом было уже упоминаемо, но манера, с которой выражали свое неудовольствие, выказывала, что они имели в виду окончательно не дело веры, а эгоистические интересы на первом плане. При более спокойном, свободном от своекорыстных целей размышлении они должны были бы понять, что ввиду своевольства арабов, особенно в Куфе и Басре, а с другой стороны, принимая во внимание твердое положение Му'авии в Сирии, следовало прежде всего сохранить в неприкосновенности авторитет наместника Мухаммеда, единственный существующий во всем государстве, и что никто не был в состоянии заменить этот авторитет другим. Без сомнения, люди как набожного, так и свободомысленного направления могли придти к тому убеждению, что власть, приобретенная, собственно говоря, благодаря свободному признанию со стороны общины, могла поколебать свое положение прегрешениями против слова божия; но только одному слепому могло показаться, что мирскую партию, имеющую в руках такие значительные средства, можно было устранить из занятого ею положения, не вступая с нею в жесточайшую борьбу. А с возникновением братоубийственной распри пришлось бы, может быть, навеки распроститься с возможностью единодушного на пользу ислама действия различных партий, существующих уже в общине. И кто бы в будущем осмелился в качестве халифа рассчитывать на повиновение подданных, если бы подан был пример тому, чтобы первая встречная толпа бунтовщиков могла предписывать законы наместнику Мухаммеда, к тому же еще его зятю. От фанатика, подобного Мухаммеду Ибн Абу Бекру, и неспокойной головы такой, как Малик, нельзя было, конечно, требовать разумных убеждений, но сподвижникам и ближайшим родственникам пророка: Алию, Тальхе, Зубейру ≈ следовало бы, кажется, ясно понять все неблагоразумие их поведения, когда они протянули руку первому встречному мятежному движению. Им хорошо должно было быть известным, как участникам в кружке избирателей после смерти Омара, что их собственные притязания в случае нового избрания властелина, будут оспариваемы так же точно другими. И если, несмотря на все это, эти люди позволили себе незаконно увлечься бунтовщиками, потакали им, а может быть, и поддерживали их тайно, с тем чтобы потрясти трон халифа, то это возможно объяснить лишь надеждой поставить слабого Османа с помощью возмутившихся в такое критическое положение, что он будет вынужден искать у них поддержки и покинуть своих родных; таким образом думали они возвратить себе следуемое им по праву влияние. Насколько ошибочен был расчет, показали дальнейшие события. Ни набожные ревнители, ни личные неприятели Омейядов и не думали удовольствоваться полумерами. Так или иначе, уже в 34 г. (654≈55) даже влиятельные личности Медины выступали прямо против халифа.

Раз явился к Осману Алий и стал жестоко упрекать своего свояка от имени всех правоверных, как он утверждал, за предпочтение, оказываемое им своим родственникам. Осман защищался как умел, а затем на пятничном бослужении произнес речь к собравшейся общине, в которой старался доказать, что он ведь ничего такого не делает, чего бы и Омар не считал для себя дозволительным. Но ему не удалось утишить недовольство. Не проходило дня, чтобы не долетали до его ушей, когда он шел по улицам, возмутительные возгласы, требовавшие смещения нечестивых наместников и удаления из его свиты Мервана. На это он не хотел, конечно, согласиться, но также не умел принять соответствующих мер для восстановления порядка: так, например, в конце 34 г. (в середине 655) халиф созвал в Медину наместников из различных провинций, желая с ними посоветоваться о положении государственных дел, но это не привело ни к чему; каждый из них предлагал разное, а Осман ввиду возрастающих трудностей становился все нерешительнее. Он отклонил предложение Муавии переселиться к нему, в безопасную и спокойную Сирию, или же позволить занять Медину большим отрядом надежных войск, верно оценивая, что то и другое должно было повести неминуемо к страшному взрыву. Бездеятельно присматривался он, как личные его враги, Амр Ибн Аль-Ас и почитаемая набожными за ╚мать правоверных╩, очень влиятельная Айша, обозленная на него главным образом за сокращение годового оклада, возбуждали все более и более народ против халифа.

И вот в начале второй половины 35 г. (начало 656) внезапно пришло донесение Ибн Абу Сарха в Медину, что некоторые из недовольных в Египте намереваются под предлогом посещения святынь Мекки отправиться в Аравию, напасть там на халифа в его резиденции и принудить к отречению. Тотчас же наместник получил повеление помешать предприятию силой. Когда он бросился за заговорщиками, выступившими уже в числе 500 человек под предводительством Мухаммеда Ибн Абу Бекра, и не успел их нагнать, в тылу его вспыхнуло восстание, к которому вскоре примкнула большая часть египетских войск Ибн Абу Сарху невозможно было долее держаться на почве, подрываемой неприятелями Османа и приверженцами Абдуллы Ибн Сабы. Он принужден был удалиться в Сирию. В то же время как бунтовщики продолжали подвигаться беспрепятственно к Медине, толпа из нескольких сотен недовольных из Куфы и Басры двинулась вследствие предварительных переговоров также к резиденции халифа. Уже в Шаввале 35 г. (апрель 656) прибыли почти одновременно Мухаммед Ибн Абу Бекр с египтянами, Малик Аль Аштар с куфийцами и толпы Басры, всего в числе 1000 человек, и расположились в трех маленьких местечках, в нескольких милях от Медины. Посланы были доверенные лица в город: от египтян к Алию, от куфийцев к Зубейру, от басрийцев к Тальхе ≈ с просьбами исходатайствовать им доступ в город. Они намеревались сделать халифу представления об образе его правления и потребовать смены некоторых наместников. Как ни склонны были эти три вышепоименованные лица к тому, чтобы друзья их наделали в провинциях как можно более шуму, дабы устрашенный халиф дался им в руки, но их намерения вовсе не простирались так далеко, чтобы допустить вторжение в столицу вооруженных полчищ бунтовщиков. Они хотели управлять самолично, не допуская близко людей, между которыми находилось немало отчаянных голов и фанатиков. Все население Медины призвано было к оружию ≈ в первый раз после восстания арабов, по смерти пророка, ≈ а просьба бунтовщиков отклонена. С другой стороны, теперь ввиду угрожавшей опасности Осман действительно обратился к сподвижникам пророка, а Алий оказался готовым к услугам и для прекращения дела предлагал свою помощь.

Следующие затем события передаются весьма противоречиво и часто как бы намеренно в извращенном виде: старинные источники относятся ко времени Аббасидов, когда вообще Омейядов презирали, всему готовы были поверить, а кое-что подходящее даже придумано, лишь бы оклеветать врагов в сомнительных случаях. В известиях этих Осман рисуется в виде впавшего в детство и окончательно поглупевшего старца; он обещает все возможное под давлением страха перед бунтовщиками, а затем в ближайший момент снова все перерешает под влиянием злого своего гения, Мервана, так что даже ангельское терпение Алия лопается, и он вынужден предоставить все течению судьбы. Особенно непонятна история одного документа, которому приписывается в решительном ходе дел роковая роль. Официальное повествование гласит, что возмутившиеся успокоились и удалились после того, как Осман обещал им сместить наместников Омейядов и изменить всю политику образа правления; все были уверены, что опасность миновала. Но при самом начале отступления бунтовщиков, рассказывается далее, египтяне перехватили будто бы гонца к Ибн Абу Сарху, посланного с официальным письмом с печатью [*18] халифа. В этом письме повелевалось переловить зачинщиков мятежа по их возвращении на родину и отрубить им всем руки и ноги. Возмущенные вероломством, мятежники повернули назад. Так как отныне, убедились они, невозможно более доверяться обещаниям халифа, бунтовщики потребовали немедленно его отречения. Осман отговаривался, что ничего не знает про эту записку, и действительно оказалось впоследствии, что она составлена была и отослана Мерваном без ведома властелина. При таком обороте дела бунтовщики вынуждены были продолжать настаивать на отречении правителя, слабостью которого можно было до такой степени злоупотреблять. Но Осман упорно отказывался сложить власть; решено было принудить его к этому силой. Кучка бессовестных злодеев умертвила зятя посланника божия, почтенного во всех отношениях человека, неприкосновенного властелина в глазах всякого верноподданного мусульманина.

Все подробности рассказа об этом мрачном событии клонятся к тому, чтобы выгородить население Медины от соучастия в цареубийстве и дать понять, почему старейшие сподвижники пророка и пальцем не шевельнули для спасения ближайшего своего родственника; но при беспристрастном рассмотрении случившегося можно убедиться, что они совершенно не достигли своей цели. Из рассказа мы положительно приходим к убеждению, что Алий поверил уверению Османа, будто он ничего не знал о записке; в таком случае на его обязанности, конечно, лежало постараться спасти жизнь халифа. Отклонение от себя этой обязанности никоим образом нельзя оправдать, и как ни тяжело наказание, которое ниспослано было на него позже справедливым роком, он заслужил его вполне. Существует даже предположение, что он вовсе не считал Мервана автором этой записки. Во всяком случае вся эта история с запиской кажется нам в высшей степени сомнительной и подозрительной. Бунтовщики утверждали, что задержали гонца в трех днях пути от Медины, по дороге в Египет. А между тем вернулись к Медине не только египтяне, но тотчас же вслед за ними куфийцы и басрийцы. Без предварительных переговоров едва ли могло это случиться; то же можно сказать и о самой записке: ее могли подделать сами бунтовщики. Положим, многие утверждают весьма основательно, что едва ли когда-нибудь удастся разъяснить вполне это событие. Но нельзя отрицать действия разнообразнейших влияний, приведших к погибели несчастного халифа, в особенности озлобленного своекорыстия личностей, имевших влияние. Они как бы выжидали лишь подходящего случая для удовлетворения своего мелочного мщения. Достаточно привести одну историю, о которой сообщает писатель, вовсе не пристрастный к Осману. Во время переговоров между халифом и бунтовщиками Амр Ибн Аль-Ас находился в Медине. Осман попросил его, как рассказывает этот писатель, заменить его на кафедре и сказать речь к народу, в которой по возможности оправдал бы его правление. Что же сделал Амр? Он превознес превыше небес пророка и всех предшественников Османа, а о последнем ничего не нашел сказать иного, как то, что все его порицают, а он готов оправдываться. ╚Имейте же терпение, ≈ заключил он, ≈ кто мал, когда-нибудь станет великим, кто худ ≈ потолстеет. Возможно, что отсрочка целесообразная действия лучше, чем торопливость╩. Это почти не маскированное оправдание бунта возбудило глубокое негодование в халифе. ╚Ты еще более возмущаешь людей против меня╩, ≈ крикнул он этому лукавому человеку. Тот ответил с спокойным бесстыдством: ╚Помилуй, я все сказал, что знал о тебе наилучшего╩. На это халиф с горечью заметил: ╚Знаю, знаю, с тех пор как я удалил тебя из Египта, ты не перестаешь злиться╩.

Наступило время, когда пришлось отвечать за каждую ошибку, которую когда-либо совершил этот добродушный, но слабый властелин; конец пришел не сразу, дело еще тянулось. В последней беседе между Османом и Алием, посредником глав восстания, халиф отклонил решительно требование отречения и произнес мужественно: ╚Не сниму одежд, которые сам Бог возложил на меня╩. Бунтовщики ушли, открыто грозя, что отныне пустят в ход силу. Несмотря на это, ни Алий, ни Тальха, ни Зубейр ничего не предпринимали, чтобы снова поставить город в оборонительное положение. Как кажется, на основании каких-то соображений они потеряли всякую надежду заставить Османа при помощи мирных переговоров на продолжительное время подчиниться их влиянию. Толпы взбунтовавшихся проникли теперь беспрепятственно в город и начали приводить в трепет большую часть жителей, вовсе не склонных к открытому восстанию. В сознании несомненных прав высокого своего поста и проникнутый беззаветной преданностью к воле Господней, Осман с каждым днем выказывал все более и более нравственных сил, что было особенно поразительно видеть в этом достигшем глубокой старости человеке. Он не пропускал ни одного дня и ежедневно предстоял пред общиной на молитве в мечети, но благоговейное внимание, подобающее богослужению, было нарушаемо самым постыдным образом диким шумом чужеземных полчищ. Даже телесные оскорбления, которые этот старый человек должен был выносить, не в состоянии были отклонить его от исполнения им своих обязанностей. Дошло наконец до того, что бунтовщики разогнали молящихся, бросая в них камнями и нанося удары направо и налево, так что халиф вынужден был волей-неволей удалиться к себе в дом. Чтоб защитить жизнь повелителя от открытого нападения, вокруг него собралась маленькая кучка преданных людей, состоящая большею частью из родных и слуг; к ним примкнули некоторые из горожан. Алий, Тальха и Зубейр послали также каждый по одному из своих сыновей туда же, к этой горсточке оборонявших вход в дом Османа. Но это было одно недостойное лицемерие. Если бы они действительно пожелали защитить своего законного властелина, нетрудно бы было, кажется, этим почтенным товарищам пророка созвать мужественных воинов и положить конец всякого рода насилиям.

Предводителем возмутившихся явно считался Мухаммед Ибн Абу Бекр, но руководила, очевидно, другая рука. Началась настоящая блокада халифа в собственном его доме. Некоторое время осаждающие как бы страшились пролить кровь открыто, надеясь, что принудят голодом небольшой отряд, собравшийся вокруг Османа, к безусловной сдаче. Тщетно старый властелин обращался с крыши дома к народу с речью, тщетно пробовал он еще раз обратиться к Алию с просьбой освободить его нападением на осаждающих; ни у кого из тех, коих считали первыми между правоверными, не дрогнула совесть, никто и пальцем не пошевельнул, чтобы заставить осаждающих дать по крайней мере глоток воды тем, которые мучились жаждой в доме халифа под раскаленными лучами июньского солнца. Что бы там ни случилось, влиятельнейшие люди довольствовались только тем убеждением, что бунтовщикам без авторитета старейших товарищей Мухаммеда не добыть прочного успеха у всей общины мусульман; ослепляемые близоруким себялюбием, они позабыли окончательно об обете верности властелину правоверных. Мудро поступили только Айша и хитрый Амр. Первая примкнула к выступавшему в Мекку каравану пилигримов, прикрываясь настоятельною необходимостью посещения святых мест, а Амр удалился с обоими сыновьями в свое имение, находившееся в Палестине: они рассуждали совершенно основательно, что отсутствующие со временем могут действовать свободно. Прошло 10 недель с тех пор, как появились бунтовщики; наступило наконец 18 Зуль-хиджжи 35 г. (17 июня 656), день катастрофы. Давно уже отправлены были послы по областям для призыва наместников на защиту халифа. Абу Муса в Куфе не мог или не хотел ничего сделать, но Омейяды ≈ Ибн Амир в Басре и Му'авия в Дамаске ≈ немедленно выслали для освобождения повелителя отряды войск. Именно теперь дошла до Медины весть, что оба эти отряда находятся в нескольких милях от города. На Му'авию падает особенно обвинение в преднамеренной медлительности, обвинение, по-видимому, довольно правдоподобное, так как уже давно он мог предвидеть опасность. Если бы с своей обычной энергией вздумал он сам предупредить несчастие, а не ждать прямого приказания, то, вероятно, подоспел бы вовремя. И здесь, как и всегда, для холодного политика собственная выгода стояла выше всего. Ему казалось всего благоразумней насколько возможно менее действовать в пользу халифа, ставшего безнадежно непопулярным. В верной своей Сирии можно было выжидать спокойно тот момент, когда в скором будущем, при неизбежном наступлении междоусобицы, легко будет половить рыбку в мутной водице. Но позднейшее предание идет дальше. Оно прямо обвиняет Му'авию в том, будто он жаждал смерти Османа. Мы встречаемся тут опять с одной из обычных клевет, которые систематически придумывались и распространялись против Омейядов. Во всяком случае известие о прибытии сирийских и басрийских войск подало сигнал к гибели халифа. Со всех сторон набросились бунтовщики на дом. Главный вход был завален изнутри, но отдельные небольшие группы бунтарей успели проникнуть во двор, спрыгивая с крыш соседних домов, напали на защитников с тылу и быстрым натиском разогнали их. При этом Мерван был замертво опрокинут ударом меча по шее. Ворвавшиеся устремились неудержимым потоком в дом, проникли в комнату, где Осман с полной величия решимостью выжидал свою судьбу. Невозмутимо продолжал он, невзирая на бряцание оружия, читать дальше Коран, подкрепляясь бодро словом божьим: ╚Господь не допустит того, чтобы правоверный не был вознагражден... те, которые, когда им говорят: ╚Враги собрались против вас, опасайтесь их!╩, еще более укрепляются в вере и отвечают: ╚Бог защитит нас, он лучший из защитников╩ ≈ такие люди возвращаются осыпанные милостями Божьими, зло не касается их; они исполнили волю (Божью) [*19]. Когда толпа убийц ворвалась, в первый момент никто не осмеливался дотронуться до седой главы халифа. Со спокойной кротостью отвечал он на град вопросов, упреков и обвинений, сыпавшихся на него со всех сторон, пока наконец грубый Мухаммед, этот выродок Абу Бекра, не ухватил старца за бороду и не крикнул яростно: ╚Гляди, тебя Бог покарал, старый дуралей╩ [*20]. Твердо ответствовал халиф: ╚Я не дурак, мое имя Осман, я повелитель правоверных. ≈ Теперь никакой Му'авия и никто на свете не спасет тебя. ≈ Сын брата моего! Отец твой никогда не решился бы вырывать из рук другого могущество. ≈ Если бы мой отец, ≈ возразил Мухаммед, ≈ увидел твои поступки, он счел бы тебя недостойным правления. Но я от тебя хочу совсем другого, не правление только вырву от тебя╩. Тогда халиф воскликнул: ╚Господи, защити меня от него, молю Тебя, помоги!╩ Это были последние слова, произнесенные старцем. Хотя Мухаммед вышел из комнаты, но другие напали на безоружного. Его заслонила собой жена, Наила. Она старалась рукой отразить меч, и ей обрубили пальцы. Вслед затем брызнула фонтаном кровь зятя пророка, его наместника, и залила страницы святой книги, которую умирающий крепко прижимал к груди. Когда оторопевшие защитники успели после первого нападения снова собраться и ринулись в дом, неся спасение, все уже было покончено.

Едва свершилось кровавое дело, задуманное и исполненное слепым фанатизмом и личною ненавистью, допущенное слабою ограниченностью и близоруким эгоизмом, как раскрылись с роковою ясностью для всех соучастников и попустителей неизбежные, тяжкие последствия. И в данном случае результаты случившегося факта оказались не таковыми, какие ожидались до его наступления. Теперь только сразу стало понятно, как Алию, так Тальхе и Зубейру, что подозрение в соучастии должно неминуемо пасть на того, кто примет халифат из рук убийц. Они даже и представить себе не могли, чтобы в общине нашелся такой смельчак, который решился бы попытаться завоевать власть. Только в таком случае, если бы первейшие люди Медины согласились добровольно и единогласно избрать кого-либо, казалось, возможно было, и то отчасти, восстановить уважение к высокому сану властелина, повергнутому во прах, залитому кровью. В таком только случае с таким злодейским легкомыслием порванные узы законности скрепились бы снова, хотя не вполне и кое-как. Увы, слишком скоро обнаружилась на деле вся трудность подобной попытки, но сделать ее было во всяком случае необходимо, и не таковы были эти люди, Малик с сыном Абу Бекра, чтобы отступиться от раз начатого ими предприятия. Египтяне, превышавшие других числом и страстностью, большею частью люди богатые, желали видеть во главе государства Алия, в то время как басрийцы поддерживали Тальху, а куфийцы ≈ Зубейра. Все трое вначале отказывались стать у кормила правления. Тогда бунтовщики потребовали настойчиво от мединцев, обуреваемых отвращением и страхом к убийцам, произвести выборы, напирая на их неотложную необходимость. В то же время продолжались деятельные переговоры с Алием, из всех трех имевшем в качестве двоюродного брата и зятя пророка более прав, к тому же обладавшем наибольшим количеством личных приверженцев. Наконец он объявил, что готов принять власть, если Зубейр и Тальха согласятся его признать. Они же с своей стороны вовсе и не думали изъявлять это желание и уступили только тогда, когда куфийцы и басрийцы, так как надо же было на чем-либо порешить, перешли на сторону Алия. Таким образом, 3 дня спустя после смерти Османа (25 Зу'ль-хиджжи 35 г. = 24 июня 656), Алий признан был халифом, приняв по обычаю легкие похлопывания рук от мединцев и чужестранцев. Позднее Тальха и Зубейр утверждали, что они действовали под давлением принуждения ≈ а именно угроз энергического Малика. В некоторых преданиях сообщается, например, что Малик подгонял Тальху к присяге мечом, как заупрямившегося верблюда. Очевидное преувеличение; одно только справедливо, что вся Медина трепетала от страха пред саблями цареубийц. Трудно действительно даже понять то жалкое положение, в которое поставлены были эти люди. Некогда в качестве ближайших помощников пророка они бодро вели войну со всей Аравией; хотя бы этот Тальха: своим собственным телом заслонил он посланника божия у Охода от целой толпы неприятелей. Легко догадаться, что и здесь, как и всегда, нечистая совесть обращает храбрейших в трусов. Итак, Алий избран был наконец халифом. Лишь немногие из мединцев отказали ему в ударе рукой, в числе их находился и Са'д Ибн Абу Ваккас, покоритель Персии. Ему все опротивело, может быть, брало и раскаяние в том, что он не решился помешать катастрофе. Он отправился в один отдаленный утолок Аравии, в свое имение, отказался от всякого участия в общественных делах, выжидая, когда вся община очутится снова под управлением единого имама. Позднее он не хотел признавать таковым и Му'авию; так он и умер в своем уединении, почти забытый, в 50 г. (670). Несколько личных друзей Османа и родственники его, Омейяды, бежали тотчас же после совершения убийства. Между ними находился и Мерван, быстро очнувшийся от мнимой смерти, а также Ну'ман Ибн Аль-Бешир, отвезший вещественные доказательства смерти Османа ≈ пропитанную кровью рубашку и обрубленные пальцы Наилы ≈ к Му'авии в Сирию. На время в Медине наступило спокойствие; бунтовщики тоже потянулись в обратный путь. Но это было затишье перед грозой. Алий, номинальная продолжительность правления которого считается от 25 Зу'ль-хиджжи 35 г. (24 июня 656) до 17 Рамадана 40 г. (24 января 661), начал свое правление мерой настоятельной, но в то же время и бесцельной. Не считая возможным оставлять на прежних постах наместников из Омейядов, так как управление их послужило главным мотивом к нареканиям на Османа, халиф поспешил уведомить их о смещении. В то же время назначил новых главнокомандующих на место Ибн Амира, в Басре, Османа Ибн Хунейфа, вместо Абу Мусы, в Куфе, Аммара Ибн Шихаба; Кайс Ибн Са'д по- сылался в Египет, а Убейдулла, сын Аббаса, дяди пророка, умершего в последние годы царствования Османа, ≈ в южную Аравию. Там до этого времени управлял Я'ла Ибн Мунья, родом темимит, раньше проживавший в Мекке в качестве клиента одной родственной хашимитам семьи; впоследствии же перешел он на сторону Омейядов. Ибн Амир, который не мог чувствовать себя в Басре в безопасности, уступил свой пост без спора Ибн Хунейфу. Я'ла тоже не дал отпора, но захватил с собою в Мекку туго набитую государственную кассу и там вскоре стал разыгрывать весьма неприятную для Алия роль. Кайс Ибн Са'д был временно принят египтянами также миролюбиво, за исключением некоторого числа личных приверженцев Османа, засевших в местечке Харбита, неподалеку от Александрии; наместник оставил их пока в покое, ему и без того довольно трудно было держаться, ввиду недовольства крайней партии, предводимой Мухаммедом Ибн Абу Бекром, который рассчитывал сам стать наместником. Но Аммар оказался не по нутру куфийцам; им было так хорошо под начальством вечно уступчивого, остерегавшегося от всякого энергического воздействия Абу Мусы. Когда Аммар прибыл с грамотой Алия, его попросту попросили убираться подобру-поздорову. Менее всего, понятно, можно было ожидать готовности подчиниться от Му'авии; сирийские войска слепо верили в него. Лишь месяц спустя после получения извещения от Алия Му'авия послал с Кабисой, одним бедуином из племени Гатафан, письмо с лаконической надписью: от Му'ав'ии к Алию. Когда халиф разорвал конверт, там ничего не оказалось. Тогда обратился повелитель к послу с вопросом: ╚Что это значит?╩ Тот, в свою очередь, спросил: ╚А рискую ли я жизнью?╩ Он получил в ответ: ╚Посланников не убивают╩. Тогда бедуин стал объяснять. ╚В этом вот какой смысл: я оставил за собой людей, которых может удовлетворить одно мщение╩. ╚Как мщение? ≈ спросил в изумлении Алий. ≈ Кому же?╩ Бедуин воскликнул с пафосом: ╚Мозгу твоих позвонков. Там 60000 человек; все они рыдали над рубашкой Османа, выставленной всенародно; ею обтянута кафедра мечети Дамаска╩. Так оно и было действительно. Старый Амр Ибн-Аль-Ас принадлежал не к числу набожных. Все его вероучение заключалось, собственно, в одном изречении; зато же и привязался он к нему с неимоверной цепкостью. Гласило оно так: нет другого наместника для Египта, кроме Амра. Он считал эту страну своею собственностью, завоеванною для самого себя лично; вполне был бы счастлив, если бы дозволили ему снова продолжать собирать с терпеливых коптов выплачиваемые ими налоги. Но за эту дойную корову упрямо держатся еретики-халифы. Алий также вздумал обойти настоящего хозяина; и тот перешел к Му'авии. Со смертью Османа этот последний становился, несомненно, главою дома Омейи. Взоры наместника Сирии начали обращаться к более возвышенным целям. Для мирской партии старинной мекканской аристократии уступить Алию значило отдать в руки набожных мединцев занятое ими могущественное положение; об этом, конечно, не могло быть и речи. Борьба между этими взаимно противоположными партиями становилась неизбежной. Не такой был политик Му'авия, чтобы упустить очень важную поддержку, которую предоставляло ему общественное мнение в роли борца попранного права и мстителя за отвратительное преступление. Поэтому наместник тотчас же после умерщвления халифа хотя сам не делал никаких попыток для спасения главы своей семьи, поднял клич: отомстим за Османа! Это был удар, направленный прямо против Алия. Двусмысленное поведение его во время бунта хотя едва ли возбуждало серьезное подозрение в соучастии в уме Му'авии, который понимал хорошо людей, для менее проницательных могло казаться более или менее преступным. В Сирии принимались все меры, понятно, чтобы превратить это подозрение в уверенность, и вскоре народ поверил в справедливость обвинения. Тоже и Амр, несколько месяцев тому назад сам же раздувавший пламя недовольства, возбуждавший мединцев против халифа, оказался настолько нагл, что стал ревностно кричать с прочими об отомщении убийцам несчастного Османа. Ему, хитрейшему из хитрейших, пришел в голову сатанинский замысел выставить в Дамаске кровавую рубаху и обрубленные пальцы Наилы, чтобы довести до крайних пределов общественное негодование, имеющее среди горячих арабов гораздо большее влияние, чем где бы то ни было.

И в то самое время, когда извне все складывалось так, чтобы усилить еще более могущество партии Омейядов, халифу внутри государства начинали отказывать в поддержке те, которые доселе считались основными столпами ислама. Как ни старался Алий по наружному по крайней мере виду выказать полнейшее равнодушие, заставляя себя упрашивать перед принятием всенародного почитания, он не мог, однако, скрасить то обстоятельство, что дело это в конце концов тесно связано с цареубийством. Нельзя было также никак устранить того неприятного впечатления, что он вел себя трусливо и вероломно. Вот что произвело среди всех набожных, за исключением фанатиков, недовольство новым властителем. Все старательно начали сторониться нового халифа. Хотя вначале мало нашлось таких, которые, следуя примеру Са'да, покидали город, зато призыв к борьбе с Му'авией, объявленный Алием вслед за бесстыдным вызовом первого, никем не был поддержан. За исключением личных приверженцев, которых халиф, положим, имел в достаточном количестве, высоко ценивших его храбрость, красноречие и поэтический дар, а также почитавших в нем двоюродного брата и зятя пророка, никто другой не выказал желания взяться за оружие, хотя всякий должен был понимать, что Омейяды не ограничатся одними угрозами. Меж тем у Алия при всех его разнообразных дарованиях недоставало именно того, что прежде всего необходимо было в его затруднительном положении: способности к быстрому решению. После назначения новых наместников проходили месяцы, а он буквально ничего не предпринимал, несмотря на то что по известным обстоятельствам происходившего в провинциях ему представлялось немало случаев к применению быстрых, решительных мер. По-прежнему продолжал он слишком терпеливо выжидать, не согласятся ли наконец мединцы добровольно принять участие в сирийском походе. Из состояния летаргии подняло его наконец потрясающее известие. Безучастность мединцев показала ясно, что дело Алия не пустило прочных корней в народе. У побежденных соперников, Тальхи и Зубейра, возродились поэтому новые надежды, что можно будет попытать вырвать владычество из его рук Свергнут же возмутившимися Осман, не крепче его и Алий! А верность и вера для этих людей давно уже стали пустым звуком. Оба направились в Мекку, чтобы там подготовить тайком возмущение, под покровительством безнаказанности, даруемой этими святыми местами. Здесь встретились они с Айшей. После катастрофы отсюда она не выезжала, соединившись с Я'лой, обладателем южноарабской казны. Этот последний, конечно, охотно соглашался играть с ними заодно; что же касается ╚матери правоверных╩ ≈ для нее не могло быть высшего наслаждения, как опозорить Алия, а тем паче составить заговор [*21] против своего смертельного врага. Так поступала она и раньше по отношению к Осману. Ее набожность весьма легко мирилась с гибельною склонностью к интригам; теперь, понятно, стала она не менее Амра и Му'авии возмущаться этим ужасным, чудовищно совершенным преступлением. Всего оригинальнее было то, что большинство Омейядов с Мерваном во главе примкнуло также к этому движению. Вообще не выяснено, почему после умерщвления Османа, вместо того чтобы отправиться к М'уавии, они удалились в Мекку. Может быть, Омейяды полагали найти более верную безопасность в самом святом граде, округ которого ограждался строго соблюдаемым правом неприкосновенности убежища, и предпочитали укрыться там, чем подвергаться риску встречи с бунтовщиками, рассеянными по дорогам в Сирию. Возможно также, что они задумали сначала собрать всех своих приверженцев в этом старинном местопребывании их семьи. Во всяком случае считали они полезным, когда Тальха и Зубейр в Мекке стали во главе недовольных, помогать пока всеми зависящими от них способами расширению возникшего раскола в недрах партии правоверных. Они понимали, что чем более сил истратит Алий в борьбе со своими противниками, тем вернее в конце концов достанется победа Муавии. И эти ╚прямодушные люди╩ склонялись по наружному виду признать справедливость взводимой клеветы, а потому соглашались отомстить Алию за пролитую кровь Османа. Когда же оба главные заговорщика вместе с Айшей потянулись в сопровождении 1000 человек в Ирак, чтобы там с помощью своих приверженцев перетянуть на свою сторону многочисленные войска этой провинции, во главе этой странной пестрой толпы очутились и Омейяды. Только один из них оказался вполне честным ≈ это был бывший наместник Османа в Куфе, Са'ид Ибн Аль-Ас. Когда он увидел своих родственников, ехавших впереди Тальхи и Зубейра, то насмешливо окликнул их: ╚Куда вы идете? Взгляните, мщение позади вас, на спинах верблюдов╩, этим давал он ясно понять совиновность обоих ехавших позади с бунтовавшими против Османа. Лицемерие их он тоже удачно разоблачил. На вопрос его, кто же из вас после победы станет халифом, они ответили: ╚Тот, кого выберет община╩. Тогда он стал им доказывать, что если они действительно хотят мстить за кровь Османа, то обязаны вручить власть одному из сыновей покойного. Они ответили, разумеется, уклончиво. Вместе с некоторыми другими последовавшими его примеру Сайд так и не участвовал в общем предприятии. Да и участникам в заговоре было как-то не по себе; на это лучше всего указывает поведение Айши. Одно неприятное предзнаменование, случившееся во время похода, так встревожило нечистую ее совесть, что она чуть было не вернулась назад; едва ее уговорили. Раби' II 36 (октября 656) войско союзников достигло Басры; по дороге оно возросло с присоединившимися со всех сторон до 3000 человек. Здесь, как и в Куфе, мнения разделились. В обоих городах издавна были многие лично благожелательствующие Тальхе или Зубейру. Хотя большинство участвовавших в бунте против Османа, услышав дикие вопли о мщении за Османа, должны были волей-неволей держаться Алия, но, с другой стороны, прибытие Тальхи и Зубейра благодаря капризному непостоянству настроения населения быстро увеличило силы другой партии. Наместник Алия, Осман Ибн Хунейф, распорядился благоразумно: неуверенный в надежности своих людей, он не решился запретить противникам занять часть города. Когда же те стали публично обращаться с речами к народу на главной площади города, стараясь умножить число своих приверженцев, Ибн Хунейф стал с успехом и ревностно противодействовать им, причем нашел сильную поддержку у некоторых из более благоразумных. Союзникам приходилось в этих спорах услышать много неприятных истин: противники указывали на распоряжение пророка, по которому следовало ╚матери правоверных╩ сидеть у себя дома спокойно, а не таскаться по лагерям вместе с мужчинами. Талхее же и Зубейру, когда они стали неистово громить убийц Османа, сказали прямо в лицо, не желают ли они взглянуть на свои письма, в которых сами же подстрекали когда-то народ против несчастного халифа. Рядом с приверженцами союзников и людьми Алия образовалась в городе еще нейтральная партия, от которой, собственно, и зависел окончательный перевес. Эти последние потребовали представления достоверного доказательства, что Тальха и Зу-бейр, как они утверждали, присягнули действительно Алию по принуждению. Таким образом, на некоторое время настало затишье, но когда посланные в Медину вернулись с известием, что и там по этому поводу мнения не одинаковы, все осталось по-прежнему в выжидательном положении. Раз ночью напали союзники при помощи нескольких изменников на дом Ибн Хунейфа и взяли его в плен. Потеряв своего предводителя, друзья Алия все еще не сдавались, но после долгих бесцельных переговоров были наконец побеждены в открытом бою. Басра очутилась теперь в руках Тальхи и Зубейра. Чтобы заставить всех окончательно уверовать в искренность их стремления мстить за кровь Османа, совершен был ряд ужаснейших злодеяний. Принялись казнить приверженцев Алия всех поголовно как соучастников в цареубийстве, во всяком случае не более виновных, как и те, которые их умерщвляли. Отвратительная резня оказалась к тому же вскоре непростительной ошибкой, навлекшей на виновников ее справедливую кару. Между убитыми были люди всеми почитаемые, находившиеся в близких отношениях с наиболее влиятельными жителями Куфы. Поэтому, хотя до сих пор в этом последнем городе у Алия было не особенно много приверженцев, теперь мнение большинства окончательно склонялось в ущерб союзникам. Ка'ка', герой Кадесии, громко стал выражать свое негодование и вместе с другими наиболее влиятельными людьми начал противодействовать Абу Мусе Аль-Аш'арию, доселе почитаемому всеми. Этот последний, понятно, был противником Алия за его попытку сместить его с должности. Когда почти одновременно прибыли послы Алия и басрийцев, наместник старался уговорить своих сограждан, чтобы они по крайней мере оставались нейтральными. И действительно, посланникам Алия, неоднократно прибывавшим, не удавалось добиться желаемой цели. Всех, которых посылал Алий: Мухаммеда Ибн Абу Бекра, Малика Ибн-Агатара и других, ≈ Абу Мусе легко было дискредитировать как заведомых цареубийц. Наконец явился в Куфу сын Алия, Аль-Хасан. Был это довольно обыкновенный и бесхарактерный человек, но как внук пророка пользовался некоторым уважением; к тому же его сопровождал старый Аммар Ибн Ясир, изучивший хорошо местные обстоятельства еще со времени неудачного управления своего при Омаре. От имени Алия объявлялось во всеуслышание, что он избирает Куфу местом своей резиденции ≈ в Медине ему становилось тесно, что уже выяснилось теперь окончательно. Это заявление, совместно с кипучею деятельностью Аммара и присутствием Хасана, возымело значительное действие. Ка'ка' с соумышленниками открыто принял сторону Алия, а Абу Муса был совершенно оттеснен. Вынужденный покинуть город, наместник удалился, озлобленный, готовый ежеминутно дать волю своему недовольству, но пока не находил еще удобного случая.

По-видимому, положение вещей сразу менялось. Тотчас же по полученному в Медине известии о движении Тальхи и Зубейра Алий собрал маленькую группу своих приверженцев ≈ их было едва ли более 900. Предстояло поторопиться, насколько возможно, дабы предупредить союзников в Ираке. Дни за днями тянулись, а халиф все не мог выступить в поход, так что прежде чем он успел достигнуть границ Ирака, Басра уже пала. Когда он вступал в Зу-Кар, где когда-то происходило большое сражение между племенем Бену Бекр и войсками Хиры, перед ним предстал с печальной вестью Ибн Хунейф, прогнанный из Басры союзниками, с обрезанными волосами на бороде, бровях и ресницах. Итак, со своей маленькой толпой приверженцев Алий очутился сразу в виду вдесятеро сильнейшего неприятеля. Но вскоре прибыли в лагерь 900 куфийцев, сопровождавших Хасана, присоединилось также несколько тысяч басрийских беглецов; мало-помалу стали подходить все новые толпы вспомогательных войск, так что в небольшой армии его вскоре насчитывалось от 15 000 до 20 000 человек; более ни в каком случае не могло быть у союзников. Но халиф прежде всего рассчитывал на обаяние вверенной ему власти и все еще надеялся восстановить мир без пролития крови. Еще не покидая Зу-Кар, послал он Ка'ка' в Басру, и действительно, предложения его были выслушаны союзниками. Невзирая на ослепление личных самолюбий, трудно было скрыть даже от самих себя, что во всех отношениях ≈ не только ввиду внешних врагов, но и общины ≈ тяжкая ответственность падала на того, кто направит оружие мусульман друг против друга, вместо того чтобы соединенными силами защищаться и далее распространять веру в пределах Персии и Византийской империи. Весьма возможно, что Алий пытался указать путь и средства к совместному управлению. Так или иначе, Ка'ка' вернулся с известием, что союзники готовы вступить в переговоры, если Алий согласится удалить из своего войска всех подозреваемых в цареубийстве. Партии недовольных необходимо было поставить это условие, так как она же раструбила всюду, и с таким превеликим шумом, что мщение за смерть Османа ≈ единственная цель всего похода. Тем не менее предложение было слишком дерзкое. Давно ли Мухаммед Ибн Абу Бекр вместе с Малик Аль-Аштаром усердно хлопотали, убеждая куфийцев перейти на сторону Алия; было бы грубой неблагодарностью отстранить их теперь от себя. Алий, однако, решился и на это. Неизменно верный и признательный доселе к своим приверженцам, в данном случае он жертвовал ради высших целей давно сложившимися убеждениями. Выступая из Зу-Кар к Басре, халиф послал наперед свое согласие на предложенное ему условие и одновременно отдал повеление всем участвовавшим в возмущении против Османа отделиться от войска и оставаться здесь на месте. Новый оборот дела не мог, разумеется, понравиться этим последним; ни на минуту не могли они сомневаться, что подвергнутся опасности быть пожертвованными ради восстановления всеобщего мира. По выступлении Алия с войсками далее они стали совещаться. Долго они спорили и наконец решились выискать случай и нечаянным нападением на союзников вызвать междоусобную войну. Втихомолку потянулась эта небольшая, но воодушевленная крайней решимостью толпа [*22] вслед за войсками Алия. Когда халиф разместился в одном из предместий Басры, они укрылись в соседней Xуреибе. Несколько дней продолжались дружеские сношения между людьми Алия и союзниками; оба войска, видимо, старались сблизиться. Казалось, раздор постепенно утихал; Зубейр, как говорили, прямо обещал Алию не подымать против него оружия ≈ носились слухи, что халифу удалось поссорить его с Тальхой и заманчивыми обещаниями перетянуть на свою сторону. Вдруг однажды, в утренних сумерках, в месяце Джумаде I 36 (ноябрь 656) [*23], цареубийцы внезапно напали на отряды союзников, стоявших также в Хурейбе. Как они рассчитывали, так и случилось; с обеих сторон были убеждены, что перемирие прервано; оба войска бросились с остервенением друг на друга. Судя по тем спутанным известиям, которые дошли до нас об этом сражении, оказывается, что первая битва, в которой дрались мусульмане с мусульманами же, была жестока и упорна. Прочно установившееся религиозное единение до известной степени расторгло старинные племенные узы; многие члены одного и того же племени жили одни в Басре, другие в Куфе: вот и дерутся теперь Раби'а против Раби'а, Мудар против Мудар [*24], сражаются равно друг против друга герои персидских войн и набожные начетчики Корана. Неохотно вступал в бой, конечно, один Зубейр, которому слишком много было обещано Алием во время веденных предварительно мирных переговоров; погнало его в сражение, как говорят, издевательство собственного сына Абдуллы. Вскоре оставил он, однако, поле сражения, когда успел поддержать старинную честь испытанной своей храбрости. Но невдалеке от сражающихся настигла его бесславная смерть от руки безвестного бедуина; коварно поразил этот воин стоявшего спокойно на молитве полководца, полагая заслужить этим благосклонность Алия. В пылу сражения Тальха был тоже тяжело ранен и изошел кровью прежде, чем успел достичь города. Его смерть и удаление Зубейра ослабили стойкость очутившегося без предводителей войска. Толпы бегущих мчались мимо верблюда, на котором в своем паланкине восседала Айша, ╚мать правоверных╩. Пронзительным, визгливым голосом взывала она к своим ╚сынам╩, приглашая их снова начать прерванную битву. Один из близ стоявших приверженцев ее высоко поднял святую книгу божию и ринулся очертя голову на напиравшего неприятеля, а Айша снова завыла: ╚Аллах! Аллах! Вспомните об Аллахе и об отчете ему╩. И снова заколыхались вокруг энергической вдовы пророка волны сражающихся; высоко воздымался над бойцами ее верблюжий паланкин. Наконец и он усеян был сплошь стрелами, словно еж иглами. Даже Малик, вступивший так храбро в бой с Абдуллой Ибн Зубейром и нанесший ему значительную рану, и тот принужден был отступить за невозможностью ухватиться за поводья верблюда Айши: кругом животного выросла живая стена; особенно храбро дрались люди из племени Дабба. Невольно подался Малик назад и наткнулся как раз на могучего Ка'ка'. На брошенный ему мимоходом укоризненный вопрос, уж не вздумал ли он бежать, храброму воину ничего не оставалось, как промолчать. За дело надо было иначе приняться. На стороне Алия оказался один из даббитов; он крикнул своим землякам, прося пропустить его к ним для переговоров. А сам между тем, не проронив ни словечка, быстрым ударом перерезал одно из коленных сухожилий у верблюда; животное закачалось и рухнуло. Живо подскочил Ка'ка' со своими, овладел паланкином с Айшей, и мужественным защитникам ничего не оставалось, как отступить. Всякое преследование, умерщвление раненых и грабеж города были строго воспрещены Алием. Сама Айша, взятая в плен, нисколько не смутилась от понесенной неудачи и гневно стала разносить брата своего, Мухаммеда Ибн Абу Бекра, а также и других, вымещая на них свою досаду. Ее, конечно, не тронули пальцем и отпустили с миром в Мекку; по окончании паломничества в том же году она вернулась в Медину. Смерть обоих соперников более, чем самая победа в ╚верблюжьем сражении╩, доставила Алию неоспоримое владычество над всем Ираком, население которого теперь без сопротивления признало его своим властелином. Так как в Аравии нельзя было предполагать возмущения, по крайней мере открытого, оставался один Му'авия, продолжавший оказывать явное неповиновение халифу. Между тем, как ни мала была по внешнему пространству сирийская провинция в сравнении с владениями Алия, Му'авия все-таки располагал средствами если не значительно большими, то далеко более надежными. Необходимо было прилагать постоянные усилия, чтобы держать в руках только что завоеванные страны к востоку от Тигра; поэтому в настоящее время эти области были скорее бременем, чем помощью для того, кто ими владел. С другой стороны, Египет имел вообще малую связь с остальными провинциями и при малейшем неуспехе легко мог перейти на сторону соседей Сирии. Таким образом, кроме беглецов и союзников пророка, притекавших многочисленными толпами для борьбы с безбожным Омейядом, Алию можно было рассчитывать собственно только на иракцев, но их быстро меняющееся настроение не обещало большой выдержки. Му'авия между тем не дремал. Лишь только дела Алия стали немного поправляться, он позаботился притянуть к себе все войска под благовидным предлогом держать в страхе ненадежные пограничные округа Армении. Хотя войско его не особенно превосходило численностью пестрые толпы Алия, но он мог во всяком случае уповать на сирийцев, как на самого себя. Издавна сумел он привязать их к себе мудро рассчитанной системой строгой дисциплины и личного вмешательства, а главное ≈ искусным применением подчас широкого оделения щедротами. И все же, когда в середине 36 (в начале 657) Алий, перенесший свою резиденцию в Куфу, обратился к нему снова с требованием признать его халифом по примеру остальных товарищей пророка, наступил и для Му'авии трудный момент. Становилось слишком ясным, что новый отказ поведет к страшной междоусобной войне и ислам может быть потрясен в самых основаниях, грозя гибелью тем, которые осмелились пожертвовать делами веры ради удовлетворения личного честолюбия. Нельзя было также представителям мекканской аристократии обманываться, что вся их кропотливая работа, при помощи которой унизительное поражение племени курейш Мухаммедом преобразилось в могущественную власть предводителей этого самого племени над возникшей новой мировой империей, обратится в прах, лишь только они согласятся подчиниться. Поэтому Му'авия вместе со старым Амром, ставшим отныне душой его политики, решили продолжать сопротивление, понятно, под благовидным предлогом все прежнего лозунга ≈ мщения за Османа. Кто был поумнее, не более Му'авии верил в эту побудительную причину. В то же самое время написал наместник Сирии письмо к Са'д Ибн Абу Ваккасу, в котором выражал упование, что те превосходные люди, которые когда-то участвовали в выборе Османа, из первых помогут отомстить за пролитую его кровь. Он напоминал, что так поступили Тальха, Зубейр и Айша; следовало бы, по его мнению, к ним примкнуть и Са'ду. Последний ответил сухо: упомянул, что Алий в числе избирателей Османа был из первых, что же касается Тальхи и Зубейра, они бы сделали гораздо лучше, если бы оставались дома, а ╚матери правоверных╩ ≈ да простит Аллах. Так и не пожелал он выступить из своего уединения.

Му'авии зато лучше удался другой маневр. Именем Алия управлял Египтом энергический и притом рассудительный Кайс Ибн Са'д. Он был настолько благоразумен, что не трогал в Харбите поселившихся там противников халифа; с своей стороны и они нисколько не выказывали желания вступать в открытый бой. Человек этот для Му'авии был как бельмо на глазу. На одно письмо, в котором он было попытался отвлечь его от Алия, Кайс ответил прямо и не особенно вежливо: ╚Вижу, по-прежнему ты остался мекканским идолопоклонником, неохотно принял когда-то ислам, а теперь покинуть его хоть сейчас готов╩. Поэтому Му'авия с радостью обещал Амру наместничество в Египте; тому тоже страстно хотелось заполучить в руки все средства доходной страны; для этого необходимо было прежде всего устроить так, чтобы Алий послал вместо Кайса человека взбалмошного, дабы тот наделал побольше глупостей в наместничестве. Состряпано было от имени Кайса письмо, в нем постарались поместить как можно более выражений мнимой дружбы наместника к мстителям за Османа. Это подделанное послание быстро пошло по рукам, пока не достигло халифа. Дарования Алия, увы, не имели зачастую ничего общего с политикой, в которой он оказывался постоянно чистым ребенком. Ослепленный в свою очередь диким фанатизмом, Мухаммед Ибн Абу Бекр первый объявил ему про ╚измену╩ Кайса, и халиф пошел прямо на ловушку. Немедленно же на смену деловитого правителя послан был этот самый Мухаммед, успевший в самое непродолжительное время привести весь Египет в замешательство и породить смуту. Великодушный Кайс и не думал мстить своему повелителю за его глупость: он предложил ему даже свой меч в предстоящей войне с Му'авией, так как именно теперь войска Алия отдельными отрядами передвигались через Месопотамию к границам Сирии. Были это воины из всевозможных провинций, предводимые своими наместниками; тут находились А л ь-А ш'а с Ибн Кайс из Азербайджана, Джарир Ибн Абдулла из Хамадана, Абдулда Ибн Аббас из Басры. Ядро войска составляли более 1000 человек старинных сподвижников пророка; между ними оставалось еще 70, сражавшихся под Бедром; встречались также люди из Куфы, покорители Персии. Когда армия подошла к Евфрату в том месте, где река образует большую дугу к юго-востоку, командование авангардом было вверено храброму и беспощадному, но надежному Малику; он принудил непокорных жителей Ракки построить немедленно мост. Успевшие переправиться на южный берег вскоре ощутили наступление войск Му'авии. Полчища Алия перевалили наконец через мост. Но халиф отдал строгое приказание на первых порах лишь отражать делаемые неприятелем нападения: и здесь, как и перед ╚верблюжьим сражением╩, он не хотел упустить ни одного средства, могущего отклонить кровопролитие между мусульманами. Поэтому завязывались только форпостные стычки. Дрались горячо лишь раз. Оба войска разместились на полосе земли, называемой Сиффин; это был, собственно говоря, южный берег Евфрата между его большой излучиной (там, где он поворачивает на восток) и Раккой; так называется эта местность и поныне. Предводителю авангарда Му'авии, Абу'ль-А'вару, удалось отвлечь противников от Евфрата, так что вскоре они стали ощущать недостаток в воде. Алий поневоле вынужден был разрешить нападение, и Малику удалось со своими всадниками, при поддержке пехоты Аш'аса Ибн Кайса, проложить себе дорогу к реке и оттеснить от нее войска Му'авии (начало Зу'ль-хиджжи 36 = конец мая 657). Но Алий все еще надеялся оттянуть время решительной встречи; для этого он повелел не препятствовать неприятельским войскам пользоваться водою реки. Одновременно халиф послал еще раз посольство к Му'авии, но, как и прежние, оно не имело никаких последствий, так как при этом Шабас Ибн Риб'ий бросил Омейяду прямо в лицо упрек, что его вечный лозунг мщения за Османа рассчитан, вероятно, на одних дураков. Эти слова произвели, понятно, такое же впечатление, как и все вообще неприятные истины. Между передовыми отрядами обеих армий снова завязались бесконечные стычки, и в этих незначительных столкновениях прошел весь последний месяц: как передавали позже, ╚обе армии ≈ иракская и сирийская ≈ избегали со страхом общей встречи, опасаясь полного самоуничтожения╩. И они имели полное основание опасаться этого. Вступить в борьбу собрались лучшие силы ислама, и цена победы легко могла оказаться для самого победителя слишком дорогой. Немудрено поэтому, что к началу 37 г. (середина июня 657) было заключено на месяц Мухаррем перемирие для возобновления дальнейших переговоров между обоими предводителями. И все же это было роковою ошибкой для Алия: потворствуя своей собственной нерешительности, охотно откладывая развязку, он причинял величайший вред своим действительным интересам. Это было новым доказательством его полнейшего непонимания людей. Как мог он вообразить, что и теперь в состоянии понудить Му'авию к уступчивости мерами кротости, как мог не заметить опасности этого продолжительного бездействия для некоторых элементов своего же войска, тем более ввиду дружественных переговоров с противником. Положим, в общем продолжала существовать резкая рознь между сирийцами и иракцами так же, как и непримиримая ненависть старых сподвижников Мухаммеда к мирской партии Омейядов. Но столь же известно было прихотливое и своенравное настроение куфийцев, замеченное уже несколько лет тому назад; вскоре действительно обнаружилось, что в рядах их не один изменник выжидал только время для того, чтобы повыгоднее продаться Му'авии. Конечно, при характере Алия вовсе не удивительно, что он, который по одному доносу сменил преданного ему Кайса Ибн Са'да, бывшего далеко от него, теперь ни за что не поверил бы, что измена назревает тут же, на его глазах. Целый месяц разъезжали послы, направляясь от одного лагеря к другому, продолжали усердно толочь воду в ступе, по-видимому, изыскивая всевозможные ухищрения, чтобы добиться наконец решения, кто, собственно, виновен в умерщвлении Османа. Требования Му'авии выслать из войска убийц Османа Алий на этот раз, конечно, не исполнил: настолько-то его умудрил опыт со времени ╚верблюжьего сражения╩. Но он сам в течение четырех недель ничего не предпринимал, меж тем как Му'авия совместно с Амром не упускали ни единого подходящего случая: выведывали у каждого посланника все, что было им нужно, и сеяли в неприятельском лагере чрез своих послов щедрою рукою любезности и обещания.

Наступил последний день Мухаррема, перемирие истекало. Алий торжественно отринул все предложения сирийцев. Войска стали готовиться к бою. Но противники еще медлили: страшновато становилось обеим сторонам поставить все на карту; так проходили первые дни (1≈7 Сафар 37 = 19≈25 июля 657), завязывались отдельные стычки, случались по-старинному единоборства, но до общей свалки еще не доходило, ни та, ни другая сторона не одерживала значительного перевеса. Наконец вечером на седьмой день Алий решился развернуть все свои силы. При вечернем богослужении воспоследовало окончательное распоряжение, и ночью все приготовились. На другое утро (в среду 8 = 26 июля) все войско выступило против сирийцев, соединенные полчища которых стояли также в боевом строю. При расположении войск Алий старался, где только было возможно, заставить сражаться родственные племена друг против друга: аздов Басры против аздов сирийских, хат'амов куфийских против хат'амов сирийцев, и так повсюду, где только находились в обоих войсках части, принадлежавшие к одним и тем же племенам. В этих тактических передвижениях, как кажется, прошла большая часть времени, ибо до нас дошло вообще одно только, что в этот день сражались. Во всяком случае бой разгорелся с полной силой лишь на следующее утро (четверг 9 = 27 июля). Сам Алий, окруженный мединца-ми, старинными беглецами и союзниками пророка, командовал центром, правым крылом руководил Ибн Будейль, левым ≈ Абдулла Ибн Аббас, конницей которого управлял Малик Аль-Аштар. И на стороне противников полководец также находился в средине. Здесь Му'авия приказал разбить для себя большую палатку, оставленную под прикрытием конницы Дамаска, предводимой Амром Ибн Аль Асом. На левом крыле командовал Хабиб Ибн Маслама ≈ покоритель Армении, правым ≈ химьярит Ибн 3у'ль-Кела; авангард состоял по-прежнему под управлением Абул ь-А'вара, пехотой Дамаска в центре командовал Муслим Ибн Укба. Силы обеих армий почти были равные: против 70000 воинов Алия стояло никоим образом не более 30000 сирийцев. Как то, так и другое войско могло похвалиться особым отборным отрядом: тщательно подобранные люди торжественно поклялись Му'авии победить или умереть. Между куфийцами также нашлось порядочное количество ревностно набожных, которых прозвали за их непрестанное изучение Корана ╚чтецами╩; они держались крепко друг за друга и теперь разделились на три отряда, предводимые Ибн Будейлем, Кайсом Ибн Са'дом и старым Аммаром Ибн Ясиром. Были это люди решительные, многие из них принимали участие в цареубийстве: отвращение свое к Осману они перенесли с удвоенной силой на муавию. Бой открыл Ибн Будейль, напирая с необыкновенной силой на левое крыло сирийцев. Ему удалось оттеснить Хабиба и при помощи своих ╚чтецов╩ проложить дорогу к центру неприятельского войска ≈ чуть что не дошли они до палатки Му'авии, но тут встретили отпор: отряд присягнувших принудил их податься назад. Далее посланные к ним на подмогу Алием из центра мединцы, на этот раз, впрочем, действовавшие вяло, не могли восстановить перевеса. Между тем на левом крыле иракцев дело шло не совсем благополучно. Арабы юга, предводимые Ибн 3уль-Кела, одержали здесь перевес, так что это крыло держалось благодаря лишь особенной храбрости некоторых находившихся там из племени Раби'а. Сам Алий бросился к ним на выручку, удержал бегущих и возобновил бой, а на правое крыло послал Малика со всей его конницей. Малику также удалось остановить начавшееся было там бегство и проложить дорогу саблями к находившемуся в большой опасности со своими ╚чтецами╩ Ибн Будейлю. И снова началось наступление. При первом же движении вперед пал Ибн Будейль, врезавшийся со своими ╚подобно тарану╩; Малик тотчас же принял начальство и успел далее самих ╚клятвенников╩ оттеснить снова до самой палатки Му'авии. Уже первые четыре ряда отчаянных храбрецов были смяты нападающими. Му'авия потребовал лошадь, приготовляясь сесть и ускакать. Но вдруг раздался старый мужественный голос, как бы случайно прокатившийся до него эхом и пробудивший в нем чувство чести, ≈ и наместник не сдвинулся с места. Об этом постарался, как оказалось, Амр, спокойно крикнувший: сегодня ≈ ╚танец смерти╩, наутро ≈ ╚блеск владычества╩. ╚Клятвенники╩ стояли стеной. Раз еще удалось проникнуть сюда толпе ╚чтецов╩ под предводительством Аммара. ╚А, вот где ты, Амр, за Египет готов и совесть продать, так погибни же!╩ ≈ крикнул он. Несмотря на свою глубокую старость, товарищ пророка, Аммар, сражался с неприятелем подобно льву, но даже принесенная им в жертву жизнь не могла доставить окончательной победы. Оба войска продолжали драться без передышки ≈ казалось, не будет и конца бою. Тогда Алий, завидя издали Му'авию, крикнул своему противнику: ╚Зачем нам продолжать эту бойню людскую, выходи, вызываю тебя на суд божий. Кому из нас удастся положить на месте другого, пусть тот и властвует╩. Амр стал убеждать Му'авию принять вызов, но тот решительно отклонил предложение. ╚Разве ты не знаешь, ≈ проговорил он, ≈ что еще не было такого, который бы, сражаясь с ним, не был убит╩. Когда же Амр продолжал настаивать, доказывая, что не совсем прилично так принижаться, наместник с сердцем ответил: ╚Я вижу, тебе желательно стать властелином вместо меня╩. Всем были действительно известны храбрость и искусство владеть оружием Алия, так что Му'авии нельзя было ждать благоприятного исхода единоборства. Трудно поэтому было его обвинять за то, что он отклонил такое рискованное решение боя. Даже ночь не в силах была развести бойцов: во многих местах на поле сражения борьба продолжалась вплоть до самого утра. Это была вторая ╚ночь грохота╩, подобная той, которую пережили когда-то победители при Кадесии. Наконец утром на третий день (10 Сафар = 28 июля 657), казалось, близилась развязка. Малик был окончательно назначен предводителем правого крыла; он собрал всю свою конницу и приготовился к последнему решительному удару; напирая с бешенством на сирийцев, он успел-таки загнать их в самый лагерь. Командовавший по-прежнему центром Алий, заметя победоносное наступление своего подчиненного полководца, бросился с пехотинцами центра на Му'авию. Наместнику предстояла великая опасность; нападение велось с двух сторон, так как левое его крыло было окончательно истреблено. Но ╚война ≈ игра в обман╩, сам пророк так выражался. Может быть, уже заранее на всякий случай подготовлялась одна из самых недостойных комедий всемирной истории. Опять-таки за Амром остается заслуга изобретения ее: вдруг на копьях очутилось столько Коранов, сколько можно было их достать. Сирийские воины стали громко кричать иракцам: ╚Глядите, вот где, в книге Божией, следует искать правоверным разбор распрей, а не во взаимном истреблении. Прекратим бой, назначим третейский суд, пусть разберет он притязания Алия и Му'авии, руководствуясь словом Наивысшего, и все уладится╩. Как ни смешно было подобное предложение, и в то именно мгновение, когда уже наступала решительная победа, и хотя легко было возразить, зачем же не было предложено это ранее, перед пролитием крови [*25], тем не менее воззвание это произвело на обе воюющие стороны громадное впечатление. Столь велико было уважение, которое питали действительно набожные мусульмане к Священному писанию, что на них во всяком случае должна была произвести потрясающее действие та мысль, что следует почерпать решение из непреложного источника истины. К тому же ╚чтецы╩ были людьми не только набожными, но и пропитанными насквозь старинным арабским чувством безграничной независимости. Их демократическому складу ума показалось в высшей степени лестным, в качестве лучших знатоков откровений, стать представителями общины в решении вопроса о халифате. Вот почему первыми перестали драться именно эти люди. Их примеру последовали очень многие, но по совершенно иного рода побудительным причинам: это были изменники, прислушивавшиеся во время перемирия к нашептываниям послов Муавии; очень может быть, что они именно приняли на себя роль, которую не постыдились теперь разыгрывать. Во главе их стоял все тот же Аль-Аш'ас Ибн Кайс, киндит, изменник своему собственному народу. Никогда не мог он простить набожной Медине за свое развенчанное южноарабское королевство и ухватился с горячностью за случай помочь выкрасть победу и утешить себя поздним мщением. Тотчас же стал он громко ораторствовать, убеждал Алия поскорее отозвать Аштара, продолжавшего сражаться на противоположном краю позиции, и предложил свои услуги отправиться к Му'авии, дабы условиться насчет предстоящего третейского суда. Тщетно халиф стал сгоряча упрекать ╚чтецов╩, как они не понимают, что от подобных людей, как Му'авия, Амр, Ибн Абу Сарх и всех прочих их сотоварищей, достаточно известных как исконных врагов веры и Корана, можно ждать лишь одного обмана.

Не помогло ничто: слепые фанатики и изменники напирали со всех сторон на повелителя, посыпались глухие угрозы, послышались громкие крики, что он готовит себе судьбу Османа, если станет медлить, ≈ волей-неволей приходилось уступить и послать вестника к Малику. Смелый начальник кавалерии выходил просто из себя, сначала не хотел ничего и слышать; только тогда, когда ему объявили прямо, что Алия умертвят, если он не прервет немедленно сражения, с сокрушенным сердцем должен был этот храбрый воин остановить бой. Когда же он приблизился к ╚чтецам╩, то не выдержал и разразился жесточайшими ругательствами за совершенную ими глупость. Гневно кричал он им: ╚Ведь мы уж победили, дозвольте хоть на минуту вернуться к моим войскам. Я живо покончу с безбожником, который никогда в жизни не прибегал за советом к Корану╩.

Все было напрасно. Подкрепляемые в своем набожном упрямстве изменниками, ╚чтецы╩ настаивали на своем желании. Отрезанный от своих личных приверженцев, окруженный толпами отказывающихся повиноваться, Алий, невзирая на свое испытанное бесстрашие в бою, отступил в ужасе перед прямой угрозой положить его тут же на месте. Вечно неспособный на смелое решение, он позволил наконец вырвать согласие и послать Аш'аса к сирийцам, подготовляя этим самым проигрыш всего своего дела.

Если он воображал, быть может, что ему удастся добиться по крайней мере назначения беспристрастного третейского суда, то и в этом вскоре пришлось разочароваться. Аш'ас вернулся с известием, что там соглашаются назначить с каждой стороны по одному третейскому судье; по Корану должны они будут решить, кому подобает владычество: Алию или. Му'авии. Сирийцы избрали, конечно, Аира, мятежные же иракцы, все еще не выпускавшие Алия, потребовали, по наущению Аш'аса, чтобы он назначил Абу Мусу Аль-Аш'ария, того самого наместника Ирака, который потерял свое место при переходе куфийцев на сторону Алия. Правда, он объявил, что не примет никакого участия в войне, но на него падает подозрение, что был заодно с Му'авией и Аш'асом, чего, конечно, набожные ╚чтецы╩, уважавшие в нем старейшего сподвижника пророка, и не подозревали. Так или иначе, человек этот находился невдалеке: поджидал в маленьком местечке, несколько на юг от Сиффина, чем дело кончится. Алий знал, разумеется, что в этом человеке он не может встретить особенно теплого заступника своих интересов, но, с другой стороны, ясно понимал, что несогласие его ни к чему не послужит. Предложение его назначить Малика было отвергнуто с издевательством. Между тем подходили войска Малика, но нерешительный халиф опять испугался ответственности, в случае если подаст повод к вооруженному столкновению между своими собственными приверженцами, и стал снова приноравливаться к обстоятельствам, как умел, наперекор внутреннему своему убеждению. Абу Мусу разыскали, и дня два спустя был подписан договор: оба третейские судьи должны были отправиться в месяце Рамадане текущего года в Думат Аль-Джандаль, оазис сирийской пустыни, лежащий на середине пути между Сирией и Ираком, для постановления своего решения; а оба войска тем временем должны были отступить на места прежних своих стоянок [*26].

Подумать только, какое пагубное бессмысленное заблуждение: 70000 поседевших в боях воинов, огромное большинство которых обладало притом недюжинным умом, выступило в дальний поход, дабы подавить возмущение известной партии, отличавшейся далеко не религиозным направлением. А затем, в момент достижения победы, после неслыханных напряжений и жертв, эти воины преспокойно ворочаются домой, удовольствовавшись простым заявлением противников, что и они, собственно говоря, люди тоже весьма набожные. Но порыв дикого безумия прошел скоро: наступило покойное рассуждение, и в войске Алия возникло всеобщее недовольство. Тесный круг приближенных ≈ Малик, Ибн Аббас и Кане, ≈ хотя тоже сильно озлобленные вообще на ход дел, не отказываются служить по-прежнему своему властелину, но настроение людей из Куфы и Басры было весьма неблагоприятное. Преобладавшее чувство гордости свободного араба заставило многих взглянуть с презрением на действия наместника пророка, дозволившего себе уступить толпе мятежников потому только, что они угрожали ему смертью. Главные же виновники печального исхода похода, проявившие набожность не по разуму, куфийские ╚чтецы╩, мало-помалу додумались наконец, что Абу Муса, хотя и сподвижник пророка, пристрастный судья, и что в конце концов Му'авия с Аш'асом ловко-таки их поднадули. Казалось, проще всего было сознаться в совершении большой глупости и стараться на будущее время лучше соблюдать дисциплину, а они дотолковались до того, что стали упрямо отвергать обоих третейских судей и потребовали от Алия нарушения договора. На это, конечно, он не мог согласиться. Тогда толпа в 12000 человек отделилась от него и продолжала обратное движение в Куфу отдельно от главного войска. Среди этих отщепенцев очутились самые разнообразные элементы: рядом со многими подозрительными личностями, которыми руководили инстинкт буйства и искание случая к грабежу и насилиям, были и многие ревностные приверженцы Алия, но ныне разочаровавшиеся в нем, когда он ради сохранения жизни вздумал уронить достоинство халифа; так, например, очутился между ними Шабас, один из отъявленных противников Му'авии. Далее попадалось здесь множество бедуинов, закаленных бойцов, участвовавших в персидских походах; прежде всего они желали, если уж это так нужно было, мощного властелина, а этого презирали за его малодушное поведение. Наконец, были здесь ╚чтецы╩, поддерживающие упорно фактически примененное против Османа старинное основное положение, что халиф теряет право на сан за нечестивый образ жизни либо за прегрешения против предписаний Св. писания. Вскоре они стали развивать свое вероучение как догмат, пока теоретически. Так как по самой природе вещей среди союзников по общему делу мало-помалу устанавливается известного рода уравнение взглядов, так как сверх того и ╚чтецам╩, и представителям свободолюбия, столь укорененного в среде бедуинства, равно присущи были одни и те же основные демократические воззрения, прямо противоположные притязаниям халифа на безусловное повиновение, то поэтому не удивительно, что все эти люди скоро выработали и признали обязательными некоторые ясно формулированные положения, которые и характеризировали их впоследствии как религиозно-политическую секту резко пуританского оттенка. ╚Владычество должно быть предметом совещания после победы. Богу одному подобает благоговение, предписывается совершать добро, запрещается несправедливость╩. Таковы были основные начала для этих последовательных приверженцев суверенитета общины. ╚Никакого решения вне Божеского╩ [*27] ≈ был их воинский клич. Пока же выжидали они, как поступит далее Алий по отношению к словам господним; он все еще был для них бесконечно ближе, чем этот безбожный мирянин Му'авия; быть может, думали они, халиф снова вступит на стезю Господню. Когда иракские войска приблизились к Куфе, недовольные расположились лагерем в Xарура, соседней деревне. Придерживаясь слога Корана, они говорили, что пожелали отделиться от неверующих ╚выходом на божий путь╩, вот почему и назвали их хариджиты, ╚выходцы╩ [*28].

Если хариджитов следует считать за представителей арабо-исламского духа, так сказать, в самой чистой, абстрактной форме, то они были естественною противоположностью по отношению к личным приверженцам Алия, когда и эта последняя партия твердо сложилась. Персидско-пантеистические взгляды последней выросли на только что завоеванной почве Ирака и восточной Персии и должны были подготовить совершенно новое религиозное и национальное развитие. ╚Партию Алия╩, Ши'ат-Алий, составляли просто те, которые требовали, чтобы владычество раз избранного халифа не подвергалось никакому надзору пуритан общины. К ним принадлежали прежде всего истинно верные, подобные Малику и Кайсу, затем находившиеся в родстве с Алием, как представителем семьи пророка, так, например, двоюродный брат его, Ибн Аббас, со своими приверженцами; далее ≈ последователи учения Абдуллы, сына Сабы, которые сплотились вокруг халифа, питая особое почтение к самой личности Алия; наконец многие иракцы, примкнувшие из отвращения к сирийцам и к Муавию ≈ его главному врагу. Весьма естественно, что эти ши'иты халифа изыскивали тоже всевозможные доказательства против тех, которые на каком бы то ни было основании ничего не хотели знать об Алии. С другой стороны, персы, в стране которых приходилось жить, если даже не принимать в расчет рабов и рабынь, во всяком случае составляли в этих провинциях большинство городских жителей [*29]. Это население издавна привыкло, со времени еще своей независимости, подчиняться старинной и глубоко укоренившейся династии. Задолго до ислама, под давлением пантеистических идей, проникших из Индии, широко усвоено было убеждение, что Шахиншах, могущественный великий царь империи, есть воплощение божественного духа [*30], который переходит от отца к сыну и одушевляет все поколение владык. Поэтому для каждого перса казалось какою-то бессмыслицей избрание главы государства; даже став мусульманином, он не мог себе представить надобности искать законного владыку вне потомков пророка. С первого же взгляда легко подметить, как сильно эти воззрения могли прийтись по нраву тем арабам, которые, в свою очередь, по другим, конечно, мотивам привязаны были к Алию, и как просто в данных обстоятельствах могло произойти слияние персидского элемента с ши'итами. Пока же существовала лишь посредственная связь между обоими элементами, так что члены ╚Ши'а╩, шииты, (пристрастные) были вначале не что иное, как именно принадлежавшие к партии Алия.

Разница между хариджитами и шиитами сперва была едва заметна: между первыми находились самые страстные некогда приверженцы Алия, и халиф не покидал еще надежды привлечь снова на свою сторону этих отщепенцев. Как кажется, он обещал им в самое короткое время ≈ на успешный исход третейского суда он, разумеется, давно уже не рассчитывал ≈ нарушить договор и снова выступить в поход против Му'авии. Во всяком случае, несколько времени спустя они вернулись в Куфу в свои постоянные кварталы. Но тайные переговоры, веденные с ними, вероятно, благодаря несвоевременной откровенности самих же хариджи-тов, которые с каждым днем постепенно делались все более последовательными и все менее заботились о последствиях, стали известны большинству. Опасаясь возникновения крупных недоразумений в среде своих приближенных, Алий вынужден был открыто отвернуться от сектантов. Большинство нисколько этим не встревожилось, но настоящее ядро партии, так называемые честные фанатики, завзятые пуритане, окончательно порвали связь с недостойным, который в деле Господнем не в состоянии обойтись без нечестивых уверток. Они покинули Куфу, потянулись по Месопотамии, переправились через Тигр и остановились в Нахраване, местечке, лежавшем несколько на север от позднейшего Багдада. Здесь фанатики избрали даже своего собственного халифа в лице Абдуллы Ибн Вахба (10 Шавваля 37 = 21 марта 658). Так как они пребывали там пока смирно, поджидавший в это самое время решения третейского суда халиф оставил их в покое. Согласно заключенному договору, Амр и Абу Муса прибыли в Думат аль Джандаль в Рамадане 37 (февраль 658) и открыли совещание в присутствии многих уважаемых личностей, как, например, Ибн Аббаса, Абдуллы, сына Омара, Абдуррахмана, сына Абу Бекра, и других. Некоторые из них, быть может, помышляли о возможности сыграть какую-нибудь роль в данном случае, приглядывались зорко, на чем дело станет, нельзя ли будет и для самих себя заполучить выгоду ≈ были это такие представители мусульманской общины, свойства которых значительно отличались от старинного кружка мединцев: все они держались большею частью в сторонке, заметя основательно, что со смерти Османа на них не обращают никакого внимания. Беседа между Амром и Абу Мусой, надо полагать, происходила в несколько юмористическом тоне. Под благовидным предлогом соблюдения веж- ливости заговорил первый: ╚Ты старше меня, принадлежишь к ближайшим сподвижникам пророка, скажи же свое мнение╩, ≈ понуждал хитрец своего менее коварного товарища, готовый ежеминутно поддеть его, лишь только тот обнаружит слабую свою сторону. Почти невероятно, чтобы Абу Муса, будто бы даже подкупленный Му'авией, сознательно шел в ловушку, подставленную ему Амром: этому прямо противоречит позднейший образ его действия. Конечно, он хотел прежде всего отблагодарить Алия за свое смещение с высокого поста, занимаемого им в Куфе, оттого так охотно и согласился разыгрывать роль третейского судьи. Тем не менее было противно всем его убеждениям увидеть Му'авию полновластным властелином. Для старинного товарища пророка мирские нечестивые воззрения наместника Сирии были крайне несимпатичны. И стал он с Амром препираться вообще обо всех возможных и невозможных кандидатах, которых следовало бы выставить вместо обоих противников. О соглашении, конечно, Амр и не думал, но он успел наконец принудить старого болтуна высказать окончательное свое мнение: тот признавал Алия и Му'авию недостойными халифства и полагал предоставить общине выбор преемника. Вероятно, подстрекаемый чрезмерным тщеславием, он надеялся при этом снова воспользоваться своим влиянием. Но дело вышло совсем иначе. Воскуряя фимиам мудрости товарища Мухаммеда, Амр стал убедительно упрашивать его от имени третейского суда объявить о решении пред народным собранием. Так тот и сделал: произнес прекрасную речь о нуждах общины, а затем объявил, что по единогласному решению третейских судей следует признать притязания обоих претендентов недействительными, и заключил торжественно: ╚Итак, объявляю Алия и Му'авию потерявшими право на владычество. Вы же уполномочиваетесь избрать владыкою того, кого считаете достойнейшим╩. Затем вошел на кафедру Амр и сказал: ╚Вы слышали, что он сказал. Он объявил своего господина лишенным права на владычество. Я также согласен на это смещение, если уж он считает Алия недостойным, и предлагаю вручить высокий сан моему господину Му'авии, так как он ближайший родственник Османа, мститель за его кровь и достойнейший наследовать ему╩. Можно себе представить, каково было изумление слушателей, негодование друзей Алия, а в особенности ярость обманутого кругом Абу Мусы. Он разразился отборными ругательствами, громко укоряя Амра в коварстве, и бросил ему в лицо стих Корана (7.175): ╚Ты уподобился собаке, высунувшей язык, когда на нее нападают: высунут язык у ней и тогда, когда ее оставляют в покое╩ [*31]. Но и Амр твердо знал свой Коран, хотя не заботился поступать согласно его предписаниям, и ответил, по своему обыкновению, не задумываясь (сура 62.5): ╚А ты все единственно что осел, несущий книги╩ [*32]. Увы, оба были правы. Абу Мусе чуть не пришлось плохо. Сирийцы решились забрать его с собой из опасения, как бы не распространилась дурная молва про весь третейский суд, если Абу Муса станет болтать о проделанном над ним обмане. Стоило ему больших усилий ускользнуть от преследователей и укрыться благополучно в Мекку. С ним было покончено раз навсегда, более уже он не появлялся публично.

Серьезно говоря, весь этот фарс в Думате, не принимая в расчет официальных заявлений сирийцев, в сущности ни к чему не привел. Одно разве, он послужил для населения Медины предлогом соблюдать по-прежнему нейтралитет. Меж тем Му'авия позаботился потребовать из всех местностей своей провинции признания себя халифом. Алию ничего более не оставалось, как снова двинуться походом в Сирию. Еще раз попытался он привлечь хариджитов; написал к ним, что третейские судьи исполнили свою обязанность не по слову божию; таким образом остается все по-прежнему, и он собирается двинуться против общего врага; они могут присоединиться и принять участие в войне. Но было уже поздно. Они избрали своего собственного халифа и ответили по своему разумению совершенно правильно: ревность Алия себялюбива, не имеет в виду дела божия. И если он сам лично не пожелает засвидетельствовать, что впал в неверие, что обещает полное раскаяние, им придется и на будущее время его отвергнуть. Вести дальнейшие переговоры становилось невозможно. Если бы далее Алий и пожелал согласиться на подобное унизительное признание, он не мог этого сделать ради своих же Ши'а. В их глазах он повредил бы себе гораздо более, чем могли принести ему пользу хариджиты. Халиф было порешил выступить в Сирию немедленно же, но его войска отказались следовать за ним; ему объяснили, что нельзя же так покидать страну, пока не истреблены бунтовщики; по выступлении войск они могут безнаказанно производить всякие бесчинства. Посредником при передаче этого мнения, как говорят, опять-таки был Аш'ас Ибн Кайс, поэтому и тут можно усматривать нечто фальшивое. Но все известия единогласно утверждают, что хариджиты действительно пытались распространиться в окрестностях Нахравана и затеяли серьезную пропаганду своего учения. Последовательные фанатики с первого же момента выказали готовность действовать насильственным путем: всех, кто им ни попадался, они принуждали торжественно отрекаться от Османа и Алия и проклинать их; если же кто отказывался ≈ попросту убивали. Подобный образ действия, конечно, нельзя было долее терпеть. Уже готовое к выступлению в сирийский поход войско свернуло в сторону и вскоре раскинуло лагерь у Нахравана. Мирные переговоры, которые снова попытался завязать Алий, а еще более впечатление громадного превосходства сил заставило большинство рассеяться по ближайшим округам Персии и Ирака. Лишь 1800 самых упорных не захотели уступить. После короткой схватки они все до последнего человека были уничтожены (9 Сафар 38 = 17 июля 658).

Как ни ничтожно было событие с чисто военной точки зрения, но оно имело для Алия гибельные последствия. Тех из хариджитов, которые успели укрыться в соседние провинции, мученическая смерть фанатических товарищей подстрекала к новым усилиям пребывать неуклонно на ╚стезе божией╩. Роились они во мраке, в особенности среди сельского населения Хузистана и Фарса [*33]. Жители этих провинций и без того были недовольны тягостью арабской системы налогов. Поэтому секта продолжала мало-помалу развиваться. Целое столетие и более пришлось арабскому правительству неустанно преследовать ее, а зимой в 658/9 (38) стала тревожить она и Алия рядом маленьких восстаний в южном Ираке, Хузистане и Фарсе. Отдельным отрядам удавалось, правда, обращать везде бунтовщиков в бегство. 3иядже, сын Сумайи [*34], наместник Фарса, с большим благоразумием умел поджигать различных предводителей одного против другого, частью улещал обещаниями и восстановил некоторое спокойствие относительно в короткий промежуток времени (39 = 659). Но все эти волнения сильно способствовали раздроблению сил халифа, сосредоточение которых потребно было более, чем когда-либо. Между тем, поход в Нахраван ознаменовался роковым эпилогом. Раздумывая о длинном походе от восточного Тигра в Сирию, куфийцы вдруг объявили, что с них на этот год совершенно достаточно. Никакие убеждения о необходимости совершить давно рассчитанное, необходимое неотложно предприятие не могли их заставить беспрекословно повиноваться. Может быть, и здесь играли роль изменнические происки; главная же побудительная причина неповиновения заключалась в глубоком потрясении авторитета Алия всеми предыдущими событиями. Столь мало развитые в политическом отношении, невзирая на их воинские способности, чему немало встречалось примеров и в войнах против пророка, едва ли понимали эти наивные и мало соображающие бедуины, что против подобного основательного неприятеля, как Муавия, необходимы быстрота и полное напряжение, дабы не упустить малейшего успеха, а повиноваться приказаниям халифа беспрекословно они были еще менее склонны, чем прежде. Таким о/бразом, последнее средство, могшее еще спасти Алия, ускользало из его рук

Между тем, в то же время его постигла большая потеря, к несчастию, нарушавшая значительно равновесие внешних сил. При передаче управления Египтом (36 = 656) Кайс Ибн Са'д, предместник Мухаммеда Ибн Абу Бекра, предупреждал его о небезопасности вообще положения и о необходимости осторожного обхождения с недовольными, запершимися в Харбита. Не посмотрел на это храбрый и энергический, но ограниченный и упрямый человек, выслал против них отряд в несколько тысяч, который, однако, потерпел полное поражение. Эта первая неудача наместника Алия послужила как бы сигналом к открытому восстанию для всех тех, которые тайно держали в Египте руку Амра и Му'авии, и Мухаммед сразу очутился в самом критическом положении. Теперь халиф понял, что тот не сумеет выполнить задачи, и несколько времени спустя после сражения при Сиффине (37 = 657-8) послал в Египет лучшего из своих полководцев, Малика Аль-Аштара. К несчастью, проведал об этом Му'авия. Он постарался через своих приверженцев в Египте подкупить сборщика податей в Кулзуме [*35], пообещав ему пожизненно все доходы с этого места сполна. Когда Малик прибыл сюда, изменник угостил его отравленным медом; так злополучно погиб храбрейший из храбрейших. Немедленно вторгнулся в страну из Сирии Амр. После поражения одного из подчиненных полководцев большинство приверженцев покинули Мухаммеда; его настигли бежавшего и умертвили (38 = 658), а Амр вступил победителем в Фустат. Старая лиса добилась наконец цели своей жизни. По предварительному условию с Му'авией, расположился он по-домашнему в излюбленной своей провинции и без особенных приключений управлял ею до конца жизни. Последние свои годы пожелал он прожить в спокойствии, поэтому и после того, когда везде был признан Му'авия, он не предпринимал ни одного военного похода на запад. 1 Шавваля 43 (6 января 664) умер он, как передает предание, не совсем с спокойной совестью, мучимый сомнениями о том, что ждет его там, на том свете. Должное возмездие заслужил, конечно, вполне этот весьма даровитый, остроумный и бесконечно лукавый, к тому же в качестве полководца если не гениальный, то во всяком случае весьма искусный и счастливый человек Сверх того был он великий проныра и никогда не руководился иной целью, как только своими личными выгодами. История всей его жизни переполнена интереснейшими эпизодами; известно множество случаев, когда его лукавая сноровка против всякого вероятия сразу, по-видимому, меняла порядок вещей. Трудно не изумляться его поистине изобретательному уму, его основательному знанию человеческой натуры; тем не менее его глубоко цинический эгоизм, его полнейшая неспособность воспринимать что-либо благородное и истинное производят в высокой степени отталкивающее впечатление. При всем том это такой замечательный, в некотором роде классический образец истого араба, что лишь одному филистеру может прийти в голову смотреть на это создание как на отвратительное исчадие.

Потеря Египта была тяжким ударом для Алия. Не говоря уже про доходы из богатой страны, правое крыло Му'авии было обеспечено, и он мог сам предпринять наступательное движение. Вскоре действительно появляются летучие отряды сирийцев повсеместно: в Месопотамии, в Медине и Мекке. Даже в южную Аравию забрались войска непокорного наместника. В течение двух лет без перерыва (38≈40 = 658≈660) продолжалась борьба во всех провинциях. Мекка и Медина, жители которых равнодушно относились к обоим претендентам, не однажды переменяли своих властителей, более же всего страдали пограничные округа. Все-таки Алий выдерживал борьбу стойко. Всякий раз, когда можно было поставить на ноги куфийцев, он посылал неустанно все новые экспедиции и за последнее время пользовался значительным успехом даже в Аравии. Как вдруг, раз в пятницу 15 Рамадана 40 (22 января 661) три хариджита [*36] напали в Куфе на халифа, следовавшего на богослужение по пути в мечеть. Один из них, Ибн Мульджам, нанес ему смертельную рану, рассекши череп. Два дня спустя, в воскресенье (17 Рамадана 40 = 24 января 661), Алий испустил дух, пав, как и оба его предшественника, искупительной жертвой власти повелителя.

Во всех отношениях Алий представляет собой прямую противоположность обоим своим противникам, Амру и Му'авии. Ревностный мусульманин, приверженец и непоколебимо верный друг пророка, честная и, как кажется, исполненная энтузиазма натура, даровитый поэт и оратор, воин непреклонной храбрости, халиф не мог похвастаться именно тем, что требовалось настоятельно его временем: могучим талантом правителя и политической проницательностью. Всего же хуже было то, что у этого отважного меча, подобно башне непоколебимого в сражении, недоставало во всем остальном ни капли решимости. Привыкши подчиняться, пока была в живых, влиянию супруги своей Фатимы, дочери пророка, он и позже не мог выработать никакой властной самостоятельности. Поэтому и пришлось нести горькое искупление за единственную роковую ошибку жизни, бросившую тень на все остальные вполне благородные побуждения, ≈ за допущение умерщвления Османа. Отринув обязанность сохранения верности по отношению к несчастному своему свояку, правителю плохому, но все же по данной им присяге властелину законному, Алий устремился на нечистое, скользкое поле всемирной политики, на котором безыскусственной натуре поэта и солдата невозможно было выдержать борьбу с людьми такого закала, как Амр и Му'авия. Человек с половинной натурой и мог совершать лишь полудействия. Но судьбе угодно было, чтобы своим печальным концом он как бы смыл свою вину. Последующее развитие истории ислама привело к тому, что и поныне его образ для каждого мусульманина представляется озаренным солнечным блеском. Подобно тому, как некто в настоящее время не вспомянет о его некрасивой внешности [*37], давно забыто также участие его в печальной судьбе Османа. Во всех мусульманских странах известен он как герой, поэт и мудрец. Так как собственные его стихотворения и поговорки большей частью бесследно исчезли, то ему приписывают бесчисленное множество новых, пользующихся величайшею популярностью. Половина исламской общины почитает его чуть не более, чем самого пророка, видит в нем святого мученика незапятнанной чистоты и высшего благородства души. Словно сам народ пожелал сотворить себе кумира, воплотив в нем, так сказать, духовного носителя высших религиозных воззрений. Счастливый его соперник мудро и хитро отвоевал себе великую всемирную империю; с сознательным могуществом и превосходным пониманием обстоятельств, он сумел далеко лучше управлять ею, чем когда либо был в состоянии Алий. Между тем в глазах Персии, растоптанной арабами муавии, именно потому противник его и представляется наиблагороднейшим человеком, а имя Муавии стало синонимом проклятия. Таким образом, последний из легитимных халифов, которым заключилась патриархальная эпоха ислама, выступает в новейшем периоде на передний план, и лик его затмевает все. Он как бы предназначен был для дальнейшего поступательного в непредвиденной форме развития народа и религии арабов при взаимодействии внешних столкновений с чужеземцами, в особенности же с элементами персидскими и внутренними народными течениями. 

 

Примечания

[*1] Т. е. иудеи и христиане, наряду с которыми поставлены также персидские последователи Зороастра, по крайней мере по отношению к их гражданскому положению. Это было для Омара более удобно; и скоро нашелся даже кто-то, слышавший будто бы нечто подобное и от пророка.

[*2] Деяния Апостолов, гл. 4, ст. 32.

[*3] По различным сведениям, возраст его определяют между 54 и 66 годами. Так как он примкнул к пророку, будучи еще довольно молод, во всяком случае ему не могло быть более 60 лет.

[*4] Раб Мугиры прибыл вместе со своим господином в столицу. Между ними установились оригинальные отношения: Мугира дозволял рабу своему брать работу с тем, чтобы он вносил известную сумму из получаемого заработка. Не следует при этом упускать из виду, что господа имели полное право распоряжаться своими рабами, как хотят, но обязаны были только обходиться с ними не жестоко. В данном случае дело шло не о поголовной подати, а о частном правовом вопросе.

[*5] При всех громадных успехах внешних Медина оставалась по-прежнему маленьким городком, так что прибытие искусного перса могло легко дать пищу разного рода толкам о ветряных мельницах, про существование которых арабы и не слыхивали. Даже ныне верхний подвижной жернов поворачивается у них рукою.

[*6] Имя это значит ╚раб Всемилостивого╩, точно так, как Абдулла ≈ ╚раб Божий╩, а Убейдулла ≈ ╚нижайший раб Божий╩.

[*7] А почему ≈ неизвестно. Надо полагать, что обоих, имевших ближайшее право ≈ Алия и Османа, ≈ он считал неспособными. Между тем ему казалось несправедливостью, а если принять во внимание сложившееся мнение у правоверных ≈ то и опасным обойти первенцев двух самых почитаемых семей; им более было это неудобно после неудачной попытки назначить Абдуррахмана, безразличного для обеих сторон.

[*8] Конечно, встречались между его офицерами и наместниками иногда весьма сомнительные личности, хотя бы только что упомянутый Мугира. Но в тяжелое военное время приходилось поневоле обращать внимание не на нравственность, а на годность. Даже Абу Бекр, выказавший в своем стремлении к справедливости еще более гуманный характер, считал, однако, невозможным обойтись без Халида, несмотря на всю его дикую жестокость. Насколько мы можем судить, лишь однажды, в 21 г., поступил Омар несправедливо, отставив Са'да.

[*9] ╚Не возможет единая (грехами) отягченная (душа) снести тяготу другой╩, - так говорится в Коране, сура 6, ст. 161. Это значит, что в день Страшного суда каждый отвечает за свои дела.

[*10] Тальха вернулся в Медину действительно уже после совершившегося выбора.

[*11] Возможно, что это последнее изречение по крайней мере есть добавление к предыдущему, придуманное позднейшими приверженцами Алия. Во всяком случае достоверно, что отказ Алия следовать безусловно примеру его предшественников помешал его выбору.

[*12] По умеренному исчислению, было в каждом из них в 50 г. (670) по крайней мере от 150000≈200000 жителей.

[*13] Ибн Абу Сарх был одним из тех немногих мекканцев, которые умели писать; поэтому Мухаммед часто диктовал ему в Медине, когда требовалось, свои откровения. При этом Ибн Абу Сарх замечал иногда, что у пророка прорывались маленькие неточности, так, например, вместо продиктованного ему ╚слышащий всезнающий╩ он позволял себе писать ╚всезнающий мудрый╩. Из этого маловерный человек выводил заключение, что божеское вдохновение Мухаммеда не Бог весть что, и стал равнодушен к исламу.

[*14] Т. е. принадлежит именно Омейядам и их меккаиским друзьям.

[*15] Абу Суфьян приходился двоюродным братом отцу Османа Аффану.

[*16] Сура 28, ст. 85. ╚Тот, кто дал тебе Коран, приведет тебя к месту возвращения╩, т. е. в Мекку, которая для прогнанного неверующими пророка обозначается как цель позднейшего возвращения. Но слово имеет два значения: место возвращения, а также воскресение мертвых, поэтому может вообще приниматься за всякого рода возвращение.

[*17] Это воззрение древнейшее и основывается главным образом на отношениях, существовавших между Моисеем и Аароном, Иеремией и Варухом, Даниилом и его сотоварищами.

[*18] И поныне на Востоке правительственные указы и тому подобные документы не подписываются; к ним прикладывается печать, носящая имя чиновника или присутственного места.

[*19] Коран. III, 167≈8. Слова в скобках добавлены для полноты смысла; в немецком тексте их нет. ≈ Примеч. ред.

[*20] Так обыкновенно звали Османа его враги.

[*21] ╚Ничего она не говорила о нем хорошего, даже и тогда, когда представлялась возможность промолчать╩, ≈ говорит один современный свидетель.

[*22] По свидетельству одного предания, было их 2500≈2600 человек. Так как, по достоверным известиям, число бунтовщиков, покушавшихся на жизнь Османа, не превышало 1000, следует предположить, что к цареубийцам примкнули их единомышленники и единоплеменники.

[*23] Разнородные попытки определить день сражения не привели ни к каким результатам; одно только положительно верно, что многие встречаемые в предании прибавления, указывающие на Джумада II (декабрь 650), неосновательны.

[*24] Мудар и Раби'а ≈ это два главные отдела измаильтянских (северных) арабов. Вместе с другими образовали они племена Бекр и Таглиб. Южнее идут ≈ Гатафан, Хавазин; Сулейм, Темим, Хузейль; Асад, Курейш и т. д.

[*25] Достоверных известий о числе павших в этих боях не существует. Но из всех описаний сражения вытекает, что потери с обеих сторон должны были быть значительные.

[*26] Так рассказан ход событий у большинства арабских историков. Но в только что открытой хронике Я к у б и я встречаются и иные подробности. Они тем более достойны внимания, что указывают на деятельное участие племенных счетов, имеющих обыкновенно место во время раздоров в общине, а также и потому, что представляют в менее ярком свете дальнейшее поведение ╚чтецов╩ Корана. По этому описанию последние не принимали выдающегося участия в событиях, по крайней мере до момента избрания третейских судей, а будто бы Аш'ас восстановил своих южноарабских земляков против находившихся в войске многочисленных северян, в особенности же против Малика. Между тем ввиду единогласия всех остальных преданий нельзя прямо принять это новое, во многом далеко отступающее повествование, пока не собран будет новый материал, способный разъяснить все темное, заключающееся в этом событии.

[*27] Тем более никакого третейского суда, людей с мирскими наклонностями.

[*28] Харидж по-арабски значит выходящий, выступающий, хариджий ≈ принадлежащий к выходцам.

[*29] Имеются положительные доказательства, что на ярмарках в Куфе, ко времени Алия, был во всеобщем употреблении персидский язык.

[*30] Всем известно, какую великую роль играло учение о вочеловечении Бога в буддийской религии. И по сие время Лама, владыка Тибета, считается за воплощение Наивысшего.

[*31] Сравнение с человеком, погрязшим в неверии и мирском, которого откровения так же мало беспокоят, как и собаку все окружающее; от усталости и жажды свесился у ней язык на шею.

[*32] Намек этот первоначально касался иудеев, имевших в книгах Моисея божеское откровение, но не заботившихся об истинном значении

[*33] Фарс ≈ это Персида, исконная родина Ахемепидов; Хузистан лежит между Фарсом и южным Ираком.

[*34] О нем будет говорено более подробно далее.

[*35] Древний Клизма, нынешний Суэц.

[*36] На основании высказанного в элегии, написанной одним из приверженцев Алия, в соединении с заметкой старинного сирийского хроникера Ранке (Weltgeschichte, V 1.170) подозревает ≈ не Му'авия ли подослал убийц. Но это едва ли вероятно. Омейяды, понятно, возликовали совершенно открыто, узнав о происшедшем, и озлобленный поэт мог легко бросить намек на соучастие, которое, может быть, и сам только предполагал. Летописец же сириец жил вдалеке от совершившегося. Положим, Му'авия был способен на такое дело, но если бы это действительно произошло, как, например, тяготевшее на его совести умерщвление Аштара, в таком случае предание, приписывавшее наместнику все наихудшее, без сомнения, обвинило бы его и в этом. В данном случае указывается бесспорно на хариджита Ибн Мульджама, стало быть, виновник именно он. Далее в известиях прицеплена баснословная прикраса, что Ибн Мульджам поклялся вместе с двумя другими умертвить в один и тот же день злодеев; Алия, Му'авию и Амра, безмерное честолюбие которых потрясло исламскую общину, что только будто бы случайно избегли оба остальные той же участи.

[*37] По странной случайности, подобно своему противнику Муавии, был он, несмотря на свою воинскую расторопность, до безобразия тучен.

[ << ] [ Начала Этногенеза ] [ Оглавление ] [ >> ]

Top