|
ИнтервьюАлександр Михайлович Панченко
"У нас словесная цивилизация. Мы, конечно, умеем делать и другое - и железные дороги у нас есть, и какая-то промышленность, но все же со всем другим получается плохо. Совсем плохо у нас получается с экономистами, вот почему у нас все такие бедные-несчастные, несмотря на то, что такие образованные. За всю историю мы изобрели один-единственный экономический закон - неуклонного повышения благосостояния трудящихся при социализме. Поэтому когда у нас говорят: "Давайте будем делать все, как там", - заранее ясно, что ничего не получится. А чтобы написать "Войну и мир" или "Преступление и наказание" - это пожалуйста". Родился в 1937 году в Ленинграде. Литературовед, академик. 1957 - первая публикация "Чешские переводы "Слова о полку Игореве". 1958 - выпускник Карпова университета в Праге. 1969 - первая книга "Чешско-русские литературные связи XVII века". 1973 - книга "Русская стихотворная культура XVII века". 1976 - в соавторстве с Д. Лихачевым книга "Смеховой мир Древней Руси". 1990 - книга диалогов со Львом Гумилевым "Чтобы свеча не погасла". 1991 - академик Российской академии наук. Автор 400 статей, книг, учебников. - Мы из простых. По материнской линии - чистые петербуржцы, род псковской, скобари, но уже бабушка родилась здесь. Семья была очень богатая. Дед - один из первых шоферов Петербурга (у него было удостоверение с надписью - "шоффер"), до революции заведовал гаражом Металлического завода. Потом все деньги, конечно, были потеряны. После революции деду сразу предложили стать директором завода, но он отказался - потому и выжил; вообще у нас в семье не принято было никуда лезть - ни в партию, ни в начальство - потому она и уцелела. Отец был бедняком - из хохлов, уехавших с Украины в XVIII веке, у меня на Кубани до сих пор много родственников. Дед умер в начале 1920-х годов от сыпняка в Новочеркасске, папу взяли в детский дом. Есть у меня письмо от тети с описанием того, как он сидит, читает, босиком, в посконных портах, перед тем как уйти из дома. Но он не пал духом, окончил Новороссийский университет и стал первым аспирантом Пушкинского Дома в 1931 году (именно в этом году ввели у нас аспирантуру). Потом он был замдекана ЛИФЛИ (Ленинградского историко-филологического института) - по сути это был тот же самый филфак. А мама была студентка, они познакомились, поженились, в результате чего в 1937 году появился я. Отец был кандидатом наук, до войны это было много, мы жили неплохо - на Гаванской улице, дом 44а, окнами на взморье. Потом началась война, на которую отец ушел и погиб. Я тоже под пульками полеживал. Война началась в воскресенье, а в пятницу меня с нянькой увезли в деревню, которая была за 360 км от Питера. И вот за мной примчалась мама, и мы поехали обратно в теплушке. В разных фильмах часто показывают обстрелы - так снимают люди, никогда их не видевшие. А было так: самолет налетает, при виде поезда разворачивается, заходит с хвоста и стреляет. Машинист в это время успевает остановить поезд - и все лежат в кустах. Ехало нас много - мама, беременная моим младшим братом, я и две мои троюродные сестры. Одна из них до сих пор вспоминает фонтанчики пыли, поднимавшиеся от пуль. К станции Дно мы подъехали как раз тогда, когда ее брали немцы, мы сидели в воронке с каким-то бойцом, была ночь, и он стрелял. Я, четырехлетний, спросил по глупости: "Это что, уток стреляют?" Он ответил: "Уток, уток"... Потом мы уехали в Казань - центр академической эвакуации, вернулись домой "по блату" очень рано - а мае 1944-го. В Казани, в комнате Дмитрия Сергеевича Лихачева, который с семьей пережил в Ленинграде первую блокадную зиму, я учил с его дочками французский язык; нас учила парижанка, но интересно, что никто из нас французского так и не знает; другие языки - пожалуйста, а вот французский куда-то пропал. Мама Лихачева была единоверка (из старообрядцев, подчинившихся Синоду), у нее было много икон. Мы играли в мячик, он влетал в занавеску, и звенели оклады. - После войны жизнь наладилась? - Дальше все было хорошо. Квартиру мы поменяли на дальние линии Васильевского острова (читайте "Униженные и оскорбленные" Достоевского), потом последовали мужская школа и университет, откуда меня послали в Прагу - окончил я Карлов университет. Я не был там 37 лет (до 1995 года): дал слово, что пока хоть один наш солдат остается в Чехии, я туда не приеду - и не приехал. Я учился у людей, многие из которых кончали университеты до революции, это были совсем другие люди: Варвара Павловна Адрианова-Перетц, безукоризненный человек, мать-игуменья нашего древнерусского "монастыря", или Борис Викторович Томашевский, который окончил в Льеже политехнику, а в Сорбонне филологию, - его можно было только расстрелять или не трогать. Он у нас читал разные курсы, в том числе поэтику и стилистику, и вот однажды его выгнали. Он сказал: а мне все равно, что читать - поэтику, стилистику или высшую математику, - и пошел в ЛИИЖТ читать высшую математику. Семестр почитал, а там наше начальство его вернуло. И таких было очень много - и Виктор Максимович Жирмунский, и лекторы помоложе, например Григорий Абрамович Бялый. Они и выучили многих и многих. И классическая кафедра была у нас прекрасная. Не знаю, были ли такие кафедры до революции, - мне сложно сказать, но потом уже таких кафедр не было, нет и не будет. Был у меня еще один замечательный учитель - Владимир Иванович Малышев, которому я обязан участием в экспедициях. Это был единственный в годы советской власти собиратель старинных рукописей и книг. Это он основал в 1949 году древнехранилище Пушкинского Дома, а собирать начал в 1934-м. Он меня взял в 1956 году в экспедицию, состоявшую из двух человек - его и меня, 19-летнего. Мы поехали на Печору, в исконные старообрядческие места (поморско-беспоповское согласие) - где пешком, где на лодке, где на лошадях. Сколько раз его арестовывали - и меня тоже! - в этих экспедициях. Помню, в 1957 году, в Заволжье, то, что называется в лесах: куда ни придешь, везде говорят - вы английские парашютисты, - и в "лягавку" ведут. Я говорю: английский парашютист сюда только по пьянке может залететь - что у вас тут интересного? В районной газете написано, тут дорогу строят, за три года 600 метров построили - ее, что ли, он взрывать будет? - Бдительный был народ. - В 1959 году в пермских краях тоже постоянно арестовывали, потом, правда, отпускали - документы им покажешь, командировочное удостоверение. А Малышева еще в 30-е годы все время водили - руки вверх, и за 15 верст, под винтовкой. Этим учителям я и обязан всем. И в Праге у меня были очень и очень неплохие наставники. В Праге я и с эмиграцией подружился. Был такой Петр Николаевич Савицкий, великий евразиец, который у нас 11 лет отгрохал, его в 45-м арестовали, - в Праге он был директором русской гимназии. У Савицких я впервые услышал слова Льва Николаевича Гумилева, тоже евразийца, - там читали его письмо. Потом уже он стал моим старшим другом и соавтором. Везло мне на наставников и на друзей. У нас же были очень порядочные люди - не надо думать, что всюду был сплошной райком и обком (да и в партии были не сплошь сволочи - были рядовые люди, попавшие туда или по глупости, или по необходимости). - Когда Вы начали издаваться? - Первая статья вышла в 1957 году, когда мне было 20 лет, очень скромная: "Чешские переводы "Слова о полку Игореве". И потом, в общем, давали писать - и не только мне. Так что когда говорят - вот, мы чего-то не знали, не понимали, и читать нам не давали, - все это ложь и чушь. - Знал и понимал тот, кто хотел? - Более того, вот у меня девять книг, большая часть вышла при большевиках; ни одной сноски на Маркса-Энгельса-Ленина нет, и никто мне ничего не сделал, никуда не таскал. Один раз заставляли сослаться на Ленина, я отказался - и они тогда отстали. Оставаться порядочным человеком при советской власти было позволительно, хотя и не для всех. Помню, Борис Викторович Томашевский говорил: "Не беспокойтесь, при любом, самом гнусном режиме два-три места для порядочных людей зарезервировано". Никто не заставлял ссылаться на классиков марксизма, но кто хотел, тот пихал всюду эти ссылки, а кто не хотел, тот этого не делал и жил спокойно. Лакеи и холопы говорят: "Такое было время"; время всегда плохое, а справляемся мы с ним или нет - зависит от нас. Владимир Яковлевич Пропп в самые страшные 40-е годы издал свою знаменитую книгу "Исторические корни волшебной сказки". Он не сломался, при всех муках, посадках и издевательствах. Его ученик Юрий Юдин рассказывал мне, как Проппа, уже старенького, послали куда-то в общежитие присмотреть за студентами (существовал такой обычай - для всех преподавателей, без исключения). А там были танцы, современные, конечно; Пропп вышел и говорит: это похоже на ритуальные танцы такого-то племени, - и затанцевал тут же, на тротуаре... Очень важно было избрание старины в качестве профессионального дела, потому что при Хрущеве был выдвинут такой лозунг, что главное - это современность, а старина - это так, ерунда какая-то. Поэтому на нас особенно и внимания-то не обращали. У нас все тихо, а их зато сколько попухало на этой современности: похвалит какого-нибудь неугодного автора - и пропал. Как смел похвалить какого-нибудь Замятина! Наша страна в этом смысле очень любопытная - у нас ведь сажали за чтение книг, причем, как правило, плохих. Я понимаю, сажали бы за чтение "Войны и мира" - есть за что, так нет же, за дурь всякую. - Может, это была такая педагогическая мера... - У меня есть объяснение. Россия, до революции где-то на 96% деревенская страна, была страной устной культуры. В деревне, если только это не село с церковью, была одна книга: Псалтирь. Потому что когда человек помрет, псалмы из 17-й кафизмы читаются по покойнику. Поэтому, видимо, в голову деревенским втемяшилось, что книга - это истина. Есть истинные книги, а есть ложные, отреченные. И вот эти бедные деревенские люди перлись на философский факультет - за истиной. Они представляли себе, что там как бы заменители попов - люди, знающие истину - не про Иисуса Христа, так про материализм и эмпириокритицизм. Поэтому они, бедняги, так до истины не добрались, а сейчас, когда случился у нас этот переворот, большевики стали свечки держать, левой рукой креститься, в шапках (правда, сейчас как-то к этому остыли - неловко все-таки, стыдно). На этом мы и погибли - на том, что есть книги праведные и неправедные. Теперь этого деления уже нет - просто есть книги, а ты уж там выбирай, какие хорошие, какие плохие. - Над чем Вы сейчас работаете? - Все время какие-то статьи пишу. Вот с сыном сейчас написал "Восьмое чудо света" - про Мавзолей. Года три назад в Вене была конференция "Смерть в мировых религиях и культурах", потом ее материалы издали, - вот мы и написали про Мавзолей как некое религиозное явление. - Ну и как, надо убрать Мавзолей? - Нет. Понимаете, как памятник его можно бы и убрать, но куда девать Ленина и все это кладбище? Можно, конечно, перенести на Волкове кладбище - и что будет? Паломничество поклонников и паломничество громил, там надо будет ставить батальон охраны. На мой взгляд, все решается очень просто: кладбище из стены перенести в Мавзолей, а Ленина просто прикрыть - вот мы его и похоронили. Ведь там же помещение огромное, с колоссальными подвалами, судя по рассказам (сам я там не бывал). Пусть это будет большевистский некрополь, тем более что есть там и приличные люди, ни в чем не замешанные, - например Гагарин, Чкалов. - А не странно ли - некрополь на главной площади? - Ну и что, там и был некрополь. Было лобное место, только там почти никого не казнили - казнили на болоте, там, где Болотная площадь. "Дом на набережной" читали? Там они построили себе дом - и казнили, в других местах, а потом их самих казнили, и правильно сделали. А еще на Красной площади было кладбище у Покровского собора, который мы знаем как собор Василия Блаженного. Этого знаменитого юродивого похоронили там и сделали вокруг придел, и многих хоронили рядом. Так что сносить ничего не надо, это все энергия, которую надо применять в другом направлении. - Вас учило так много замечательных людей. Вы сами преподавали в Институте культуры, в Герценовском институте, в Болгарии, Венгрии, Париже, США; по роду своих занятий Вы много думали о русской истории. Как вы считаете - что же все-таки с нами происходит? - Мы находимся в состоянии катастрофы. Она произошла не оттого, что были злодейские идеи, хоть и они были. Самая главная проблема XX века - проблема города и деревни. Город стал есть деревню - не очень понятно, за что - задолго до революции (читайте Чехова "Мужики", "В овраге" и "Деревню" Бунина). Разложение деревни, возможно, и было, но город приписал вину за это не себе, а деревне. Это, я считаю, самое страшное в XX веке. Горький писал: когда вымрут эти глупые люди деревни... А он-то кто такой? На какое-то время, правда, пришлось отступить (пресловутый нэп) - деревня сопротивлялась; был сделан "черный передел". С деревней вообще никто не мог справиться - даже Столыпин, чья реформа не удалась: он не смог разбить общинное начало. Деревня противостояла власти, власть окрепла и набросилась на нее. Это 1929 год, программа Троцкого, которую выполнил Сталин, сделав из деревенских людей рабов без паспорта, без пенсии. Колоссальную отрицательную роль сыграло то, что город стал учить деревню - "двадцатипятитысячники", "десятитысячники" ехали, скажем, учить пахать донских казаков. Что они, пахать, что ли, не умели? Я знаю жуткие истории про них. Но была еще память о крепостном праве, общине - деревня не очень роптала. А потом война больнее всего ударила по деревне, за счет которой все и восстановили так быстро. И деревня стала бежать в город, мстить ему - это главная проблема. Помните, у нас всегда крушили телефоны-автоматы... - Да и все новое, красивое, что появлялось на улицах, надо было обязательно запачкать, разбить - почему? - Деревенский человек отличается от нас по мировоззрению. Оно у него универсальное: он погоду предсказывает лучше телевидения, ему надо уметь и теленка у коровы принять, и жене помочь родить, и избу срубить, не говоря об огороде и тому подобном. Поэтому он думает, что знает все, это российское всезнайство, он не виноват, но такова жизнь. А в городе необходимо быть профессионалом: умеешь свой трамвай водить - и прекрасно. У нас на улицах что творится? Все идут на красный свет. Почему? Потому что это деревня. И у власти тоже деревня. Хрущев из села Калиновки Курской области съездил в Америку, побывал у фермера Гарста в Айове, увидел кукурузу. Деревенский человек Хрущев никогда нигде не учился, он решил, что так и надо - сажать у нас кукурузу, ему не пришло в голову посмотреть на географическую карту, где видно, что Нью-Йорк на широте Баку, Айова - еще южнее. Я потом видел эти крошечные ростки, выращенные в Архангельской области. Что еще сделала деревня у власти? В деревне ведь как происходит? Всю неделю тяжелая работа, в субботу вечером выпили - и на гулянку; поют - не надо ни голоса, ни слуха, тем более филармоний и консерваторий. Все, что сейчас показывают по телевизору, - это и есть гулянка. И они считают, что обо всем могут рассуждать. Какая у нас национальная мечта? Поскреби любого - хочет быть писателем. Поэтому, наверное, настоящие писатели и примолкли. Еще одна проблема - проблема отречения. В XX веке мы все время отрекаемся. Это век самозванцев. Мы все переименовываем. Вот имя Инна, загляните в святцы, когда отмечается этот день: этот святой - мужчина, а посмотрите, сколько Инн ходит вокруг. Все самозванцы: и Ленин - не Ленин, и Сталин - не Сталин, и Киров - Костриков, и Гайдар - Голиков. Самое страшное, что отречение развило национальный комплекс неполноценности. - В чем он проявляется? - Во-первых, в переименованиях. Институт культуры обязательно должен быть Академией культуры, городской голова - мэром или губернатором. Это видно и в отказе от русской кухни, одной из самых лучших в мире. Нужно есть пироги с капустой, которые мы потребляли веками, и организм к ним привык, а не пиццу - это же вредно! Во-вторых, мы стали завидовать людям, странам, которым завидовать никак нельзя, например Америке. - Я думаю, завидовать Америке можно - порядку, налаженному быту... - Вот это и есть одна из сторон отречения - зависть к налаженному быту. Это все они, деревенские ребята, которых мы заставили покинуть родину. Российское ощущение сейчас - это ощущение чужака в своем доме. Так чувствует не я, не вы, но огромное большинство. В этом все виноваты. Все мы сваляли дурака. Есть три вида безделья - не делать ничего, делать плохо и делать не то, что надо. А мы весь XX век делали не то, что надо, причем с упорством, достойным сожаления. И вся власть у нас такая, поэтому никакие выборы ничего не дают. - Но ведь известно, что интеллигенция у нас традиционно противостоит власти, не облагораживая ее собою. - Это было не всегда, это началось только с Николая I. Но уже давно положение действительно таково, что порядочный человек во власть не пойдет. Идут только корыстные люди - выдвиженцы. - Почему же все-таки - на протяжении веков - в Америке, на Западе такое стремление к элементарному комфорту, к чистоте в домах и на улицах, к разумному достатку, а у нас везде грязь, нищета и вообще - трава не расти? - Я думаю, они смирились, а мы не смирились. Хорошей жизни быть не может, жизнь - это тягостная ноша. У них тоже было всякое - и колонии, и Гитлер - это тоже был бунт против бытия. У нас сейчас "новые русские" строят замки (именно замки, а не дома), они не умеют быть богатыми, поскольку это труднее, чем быть бедным. Так, съел с утра овсянку, выпил кофе - и все. Но ведь быть богатым - это не значит съедать с утра ведро красной икры и запивать шампанским. И они не знают, как быть, и выдумывают всякую чушь собачью - баню с девочками, например. Ну ладно, есть у тебя любовница, уединись с ней, а так ведь - стыдно... Или появляются эти малиновые пиджаки и золотые цепи - оттого что нет понятия, что такое приличие. Но самая большая беда - как мы умудрились вырастить столько негодяев? Ведь вроде вокруг были порядочные люди - и вдруг... - Как Вы считаете, привьется у нас западничество - хоть в какой-то степени - или нет? - Дурное привьется. А вот профессионализм, аккуратность, ответственность - не знаю. Боюсь, что мы попали в западню и нам не справиться - нация ведь обессилена. И все-таки, я думаю, эта мрачная полоса пройдет. К счастью, человеку неподвластны мировые процессы, какие бы теории под них ни подводились, так же как неподвластна погода. Вот сегодня она плохая, завтра будет хорошая. Расчет только на это, на уменьшение числа злодеев и корыстных людей. Господь долго терпит, но больно бьет. И если посмотреть исторически - ведь были эпохи религиозных войн, была Тридцатилетняя война в Германии, но потом люди приходили в себя. Что делать, мы попали в фазу надлома (об этом говорил Лев Николаевич Гумилев), но вечно она не продлится: люди устали от зла, от ужаса, от мерзости. Как-то раз, еще при большевиках, Василий Павлович Соловьев-Седой на Святой неделе, после Пасхи, был в Псково-Печерской лавре (мне об этом рассказывал поэт Глеб Горбовский, который тоже там был). Их там угощали, был рыбный стол (монахи не едят мяса даже на Пасху). Выпили, поели, вносят книгу для почетных гостей; партийные начальники сразу в угол - как же можно оставить запись в монастыре? - а Соловьев-Седой взял и написал: "Бог есть, особенно когда Он нужен", и Горбовский приписал: "Всецело согласен". Я думаю, в русском народе - я убедился в этом на опыте - существует масса прекрасных людей. Я не хочу сказать, что они победят, - прекрасные люди никогда не побеждают, но они сыграют свою роль.
|
|
|
|