|
Интервью "Мы живы памятью"Александр Михайлович ПанченкоОпубликовано в //Известия 2 июня 2002 г. Беседа с академиком Панченко состоялась в начале мая. Прощаясь, мы договорились встретиться в середине месяца, как выразился Александр Михайлович, "договорить и додумать". В середине мая я уехала в командировку, вернувшись, позвонила ему домой. "Что-то сердце пошаливает, из-за погоды, наверно. Юля, давайте пообщаемся через недельку. Да и статье полезно - бумага, как хорошее вино, должна быть хорошей временной выдержки". Через несколько дней его не стало. В среду мы публикуем это, увы, последнее интервью с Александром Панченко. Былое и думы- Александр Михайлович, когда вспоминаете о детстве, что первое приходит на память? - Бабушка, читающая Достоевского. Она никакого высшего образования на имела - мы ведь из простых, как говорят, - но Достоевского знала великолепно. Считала его "своим", этакой энциклопедией. По материнской линии я скобарь - предки из Пскова, но бабушка уже родилась здесь. Семья была очень богатая. Дед - один из первых шоферов Петербурга, до революции он заведовал гаражом Металлического завода: не шуточная должность между прочим! После революции деду сразу предложили стать директором завода, но он отказался, потому, наверно, и жив остался. У нас в семье не принято было никуда лезть - ни в партию, ни в начальство - наверно, из чувства самосохранения. - А по отцовской линии вы ведь из Малороссии? - Да, из хохлов, уехавших с Украины в XVIII веке, у меня на Кубани родственники. Дед умер в начале 1920-х годов от сыпняка в Новочеркасске, папа был детдомовским. Но с дороги не сбился, закончил Новороссийский университет и стал первым аспирантом Пушкинского Дома в 1931 году - тогда только-только там появилась аспирантура. Так что Пушкинский Дом - у нас наследственное. Родители оттуда, я и мой сын тоже. - Ваши родители познакомились благодаря этой "наследственности": их роман начинался на филологической почве. - Еще какой бурный роман! Отец был замдекана Ленинградского историко-филологического института - по сути это был тот же самый филфак. А мама была студенткой, они познакомились, поженились. Так получился я. Вы спрашивали, что приходит на память из детства. Пожалуй, фантастические закаты. У нас окна в первой, довоенной, квартире выходили на Финский залив... Отец погиб на войне... - Вы вернулись в Ленинград в 1944-м из эвакуации - опять же на Васильевский остров? - Да. Мы жили там, где "Униженные и оскорбленные". После школы - наш университет, потом - Прага, Карлов университет. - Вы закончили это легендарное учебное заведение, а потом не были в Праге до начала 90-х годов. Почему? - Как почему? Стыдно было! Я дал себе слово, что пока хоть один наш солдат остается в Чехии, я туда не приеду - и не ехал. В Праге я с эмиграцией подружился. Был такой Петр Николаевич Савицкий, который у нас 11 лет отсидел. У него я впервые услышал слова Льва Гумилева - там читали его письмо. Потом уже он стал моим старшим другом... Я в Питере учился у людей, многие из которых кончали университеты до революции, это были совсем другие люди: Варвара Павловна Адрианова-Перетц - безукоризненный человек, Борис Викторович Томашевский, который окончил в Льеже политехнику, а в Сорбонне филфак. Он у нас читал разные курсы, в том числе поэтику и стилистику, и вот однажды его выгнали. Он сказал: а мне все равно, что читать - поэтику или математику, и отправился читать высшую математику в Институт железнодорожного транспорта. А Виктор Максимович Жирмунский и лекторы помоложе, например Григорий Абрамович Бялый! Мне потрясающе повезло - я учился у настоящих личностей, мне было на кого равняться... Я тогда же понял, что значит интересно преподавать... Друзья и годы- Вы переняли "привычку" интереснейшего преподавания: отлично помню, как на наш филфаковский курс, к вам на лекции приходил весь герценовский университет. Я до сих пор жалею, что не записывала ваши лекции, которые не лекциями были даже, а историко-культурологическими эссе, на диктофон. - Правильно делали, что не записывали. Это ведь сугубо устный жанр. А преподавать я всегда любил - теперь вот скучаю. Да сил и времени нет. Вот Гумилев - тот книжник, ему публичность была не нужна. - А в повседневности он ведь был великолепный рассказчик? - Да, я страшно любил его слушать. Его не брали на исторический факультет: он позволял себе писать в анкетах: "дворянин", а не "из служащих". Кем только не пришлось ему быть в ранней юности - и чернорабочим, и даже малярийным разведчиком в Средней Азии. В 1943 году его выпустили из тюрьмы в ссылку, в 1944-м он попал на фронт, служил в зенитной артиллерии, брал Берлин. Они тяжко жили после войны. - Мрачно знаменитый доклад Жданова? - Да. Не отвернулись от них лишь немногие. Среди них - Ольга Берггольц. Гумилев любил рассказывать мне всякие побайки. "Сижу я с мамой - сразу после войны - есть нечего, выпить охота. Я говорю: мама, вы вообще-то - не солнце, вы луна; вот те были солнце - Пушкин, Баратынский, Языков: они - золотой век, а вы - серебряный. Она и говорит: "Лева, продай мне эту идею". Я побежал в Елисеевский магазин, выпил, был очень доволен, а у нее появились очень хорошие строчки: "И серебряный месяц/ Над серебряным веком стыл". Конечно, правда ли все эти разговоры - никто не знает. Незадолго до смерти Лев Николаевич говорил, что хочет написать мемуары: "Но как? Ведь это заведомая ложь". Действительно, это закон жанра. Вот я не собираюсь. Очень он любил свою жену, Наталью Викторовну. Когда он женился, ему было 52 года, ей 46. Советская власть добилась, чтобы род Гумилевых исчез. Ведь сколько раз бывало: только он собирается жениться - арест. А с Натальей Викторовной у него были удивительные отношения. Между прошлым и будущим- Одна из самых главных проблем XX века - проблема города и деревни. Город стал есть деревню - не очень понятно, за что - задолго до революции. Ну вспомните хотя бы Чехова - "Мужики", "В овраге" или "Деревню" Бунина. Мы же стирали грань между городом и деревней. Стерли деревню. А ее самые прыткие остатки повалили в город. Мой сын нашел как-то частушку: "Питер меня вытер, а я ему отомстил -- в лаптях по Невскому походил"! Верх несовместимости: в лаптях по Невскому. Слышите, какой диссонанс вопиющий?! С деревней никто не мог справиться - даже Столыпин, чья реформа не удалась: он не смог разбить общинное начало. Деревня противостояла власти, власть окрепла и набросилась на нее. Это 1929 год, программа Троцкого, которую выполнил Сталин, сделав из деревенских людей рабов без паспорта - крепостных. Потом город стал учить деревню - "двадцатипятитысячники", "десятитысячники" ехали, скажем, учить пахать донских казаков. Это страшная история. Но была еще память о крепостном праве, общине - деревня не очень роптала. А потом война больнее всего ударила по деревне, за счет которой все и восстановили так быстро. И деревня стала бежать в город, мстить ему. Успешно. - Особенно успешно Петербургу - он ведь деревню не принимал более жестко, чем любой другой российский город? - С Петербургом действительно вот уже почти три столетия история особая. Его русскому сознанию изначально было не вместить. - Оттого что строился разом и по плану? - Да, наш город изначально потрясал воображение, причем не вызывая никаких ассоциаций. Ничего подобного, сопоставимого в отечественной истории не было! - Блок писал: "Я уехал из Петербурга в Россию". - Вот именно. Его создавали приезжие, иностранцы и россияне. Он вырос европейским на русской почве. И эта двойственность сопровождает его всю жизнь. Петербуржец - это призвание, с которым можно родиться, но которое можно и воспитать. - Вас интересует подготовка к 300-летию? - Не только интересует - волнует всерьез. Мне нравится, что о Петербурге вспомнили и заговорили о нем так, как он этого достоин. Его можно и нужно спасти. Но мне страшновато, что слишком много мелких чиновников - опять же петербургское явление - делает на нем карьеру. Какие-то уродливые памятнички, монументики повсеместно, какие-то балаганные празднества. Зачем, к чему? Нам нужно сохранять и развивать то, что есть. Жалко, если затопчем то, что называется петербургским духом. Мы ведь не знаем меры ни в плюсе, ни в минусе. - В чем главная проблема российского общества? - Мы - нация - находимся в состоянии катастрофическом. Не только оттого, что были злодейские идеи, хоть и они были. Наша главная проблема - проблема отречения и беспамятства. Нация, любая, жива памятью. Все самозванцы: и Ленин - не Ленин, и Сталин - не Сталин, и Киров - Костриков, и Гайдар - Голиков. Самое страшное, что отречение развило национальный комплекс неполноценности. В XX веке мы все время отрекаемся, так до конца и не познав сути явления. То есть, отрекаемся по форме, а не по содержанию. И, что еще хуже - не раскаявшись, не покаявшись. Ну как можно 7 ноября - день национальной трагедии - назвать Днем согласия и примирения? Что, жертвы с палачами должны примириться?! - В чем проявляется национальный комплекс неполноценности? - В глухой зависти к налаженному быту. Глухой, разрушительной - не стремиться наладить свой быт, но разрушить чужой. С другой стороны - в холопском желании скопировать, перенять внешние стороны чужой "цивилизованности", пересадить чужой опыт на собственную почву. Зачем? Российское ощущение сейчас - это ощущение чужака в своем доме. Комплекс неполноценности, конечно, в дремучем национализме, какой мы нынче наблюдаем. Впрочем, национализм всегда дремуч. Есть три вида безделья - не делать ничего, делать плохо и делать не то, что надо. А мы весь XX век делали не то, что надо, причем с упорством, достойным сожаления. - Религия нам поможет? - Вера поможет. Как-то раз, еще при советской власти, Василий Соловьев-Седой на Святой неделе, после Пасхи, был в Псково-Печерской лавре. Выпили, поели, вносят книгу для почетных гостей; партийные начальники сразу в угол - как же можно оставить запись в монастыре? А Соловьев-Седой взял и написал: "Бог есть, особенно когда Он нужен", а Глеб Горбовский приписал: "Всецело согласен". Так вот - Бог нам сейчас очень нужен. А не слова о нем, не кликушество. У нас словесная цивилизация, у нас же национальная мечта - книжку написать. Мы, конечно, умеем делать и другое - и железные дороги у нас есть, и какая-то промышленность, но все же со всем другим получается плохо. Совсем плохо у нас получается с экономистами. Поэтому, когда у нас говорят: давайте будем делать все как там, - заранее ясно: не пройдет. А чтобы написать "Войну и мир" или "Преступление и наказание" - это пожалуйста. - Или поспорить, как Обломов и Штольц, именно на ту тему, о которой вы сейчас говорите? - Конечно! Но спор закончится лежанием на диване в старом халате. А вот профессионализм, аккуратность, ответственность - не знаю. Боюсь, что мы попали в западню и нам не справиться, - нация ведь обессилена. И все-таки, я думаю, эта мрачная полоса пройдет. Уже проходит. - Что в ближайшее время собираетесь писать? - Все время какие-то статьи пишу. Вот с сыном недавно написали "Восьмое чудо света" - про Мавзолей. Всю жизнь хотел написать книгу о русской глупости, материала кругом множество, да вот все никак не соберусь - причем как раз по той причине, о которой собираюсь писать (смеется). - А что, русская глупость как-то отличается от глупости других народов? - Естественно. Как и мудрость. Кстати, у нас и мудрость, и глупость абсолютно бездонны. Вот и живем мы в России - в этом пространстве между двумя бездонностями. Юлия КАНТОР, Санкт-Петербург
|
|
|
|