Довоенный Норильск

Материал любезно предоставлен Общественной организацией "Фонд Л. Н. Гумилева".

Лев Гумилев

Осенью 1939 г. баржа, наполненная зэками, достигла порта Дудинки. Здесь начиналась самая северная в мире железная дорога, которая шла на восток, вдоль 70-й параллели. Длина ее была 102 км, и вела она в будущее, а точнее, в рождавшийся город Норильск. Тогда в нем было четыре дома из бутового камня, малый металлургический завод с обогатительной фабрикой, силуэт которой на горизонте напоминал средневековый замок, и два скопления бараков, вмещающих около 24 тысяч заключенных. Северное скопление было проектно-строительным, а южное - горнорудным, извлекавшим из недр уголь и халькопирит. А теперь отвлечемся на минуту от повествования, которое не обещает быть занимательным. Как-то в тюрьме, где автор пребывал, под следствием 1,5 года, он получил какую-то книгу А. М. Горького - выбирать книги не полагалось - и запомнил из нее одну фразу: ╚Нынче у нас на Руси все жалуются; просидел какие-нибудь полгода и пишет, как он страдал. Вот если бы он написал, как он в жизни радовался!╩

Цитата, конечно, не точна, но смысл ее воспроизведен правильно. Автор провел в Заполярье пять лет (не считая тюрьмы) и остался жив потому лишь, что утешал себя, занимаясь любимыми науками: историей, географией и этнографией, не имея ни книг, ни свободного времени. И ведь занимался так, что, вернувшись в Ленинградский университет, смог сдать экзамены за 4-й и 5-й курсы, кандидатский минимум, защитил диплом и кандидатскую диссертацию, после чего вернулся под сень тюремных нар. Вот о способе сохранить интеллект и творческие способности и пойдет речь в дальнейших строках.

География. К северу от будущего города Норильска расстилалась тундра, т. е. полярная равнина, простиравшаяся до реки Дудыпты и озера Пясина. Осенью тундра тонула в снежном сумраке, зимой - в синей полярной ночи. В природе абсолютной темноты не бывает. Луна, заезды и разноцветные отблески полярного сияния показывают человеку, что он на Земле не одинок и может прийти куда-нибудь, где есть яркий свет и печка - самое дорогое для изгнанника в Заполярье. И все же равнина безрадостна и тосклива. Зато южная окраина будущего Норильска - цепь невысоких гор, поистине очаровательна. Эта горная цепь начинается столовой горой с необычным названием: Шмидтиха (Shmidtiha). Кажется, это название дал ей открыватель норильского месторождения никеля - Николай Николаевич Урванцев. Автор помнит этого спокойного, вежливого и очень приятного человека, жившего в геологическом бараке и пользовавшегося всеобщим уважением. Его привезли к нам в 1942 г., когда лагерь был уже обстроен и налажен. Это большое счастье для науки, что замечательный ученый остался жив.

Восточный склон Шмидтихи омывал Угольный ручей, чистый, быстрый и шумливый. А за ним располагалась гора Рудная, бывшая в то время сокровищницей Норильска. В середине склона гору прорезала штольня, тянувшаяся вдоль серебристой жилы халькопирита. Эта штольня казалась нам блаженным приютом, ибо в ней была постоянная температура минус 40^С. По сравнению с сорокаградусными морозами снаружи или мятущейся пургой, сбивающей с ног, в штольне рабочий день проходил безболезненно.

Конечно, подземная работа не всегда была безопасна. В слежении жилы надо было спускаться в гезенки и подниматься по восстающим - так называются вертикальные выработки, часто не полностью закрепленные. Подниматься в них надо было по ╚пальцам╩ - бревнам, внедренным по периметру выработки, - хватаясь за них и подтягиваясь на руках. Однажды, когда я достиг вершины восстающего и установил, что жила на месте, на высоте 14 м, у меня потух аккумулятор. Долго оставаться на месте было нельзя: меня бы задушили газы при отпалке, а спускаться в темноте слишком рискованно: подо мной были острые края глыб. Я было рискнул протянуть ногу по памяти... и тут зажглась лампочка (видимо, соединился контакт), и я увидел, что шагаю в пустоту. До сих пор я вспоминаю эту минуту с ужасом. И все же в шахте было лучше, чем наверху.

Восточнее, уже за пределами оцепления, на горизонте высились горы: Двугорбая, похожая на верблюда, и Гутчиха. Таким образом, Норильск был расположен на рубеже двух ландшафтных регионов: тундры и тайги, с низкорослыми лиственницами и зарослями шиповника. Расконвоированные геологи приносили ягоды шиповника, что спасало их от цинги. Юрий Михайлович Шейнман, узнав, что я бросаю заниматься историей из-за приближения цинги, подарил мне пакет сухих ягод, и я смог закончить свой труд.

Заполярная зима угнетает не только морозом и пургой, но и вечной ночью. Отсутствие солнечного света постепенно лишает людей сил. Они становятся вялыми, безразличными. Вот почему всем тогдашним норильчанам памятен день 25 января, когда на склонах гор загораются отблески еще не видного солнца. Половина зимы еще впереди, но тьма уже отсутствует.

Когда, после взятия Берлина, я беседовал с немецким физиком и рассказывал ему про Таймыр, он попробовал сопоставить мой рассказ с сочинениями Джека Лондона. Я возмутился и вскричал: ╚Alaska ist Kurort!╩ И действительно, изотерма Аляски проходит через Байкал, а более красивого и благодатного места я в жизни не видел. Нет, Таймыр серьезнее.

Но и вторая половина зимы тяжела. В марте от блеска солнца, освещающего снежный наст, люди слепнут, если не надевают черные очки. В апреле наступают белые ночи, как над Невой, но здесь сквозь них идут пурги не меньшей силы, чем зимой. И только в середине мая наступает странная весна. Огромные сугробы не тают, а испаряются на глазах. Блики света играют в легких облачках холодного пара; только в затененных местах начинают течь ручейки, как соки земли, и к концу мая наступает весна в нашем смысле. Но, как прекрасен заполярный июнь! Солнце всегда висит над горизонтом, а тени кустов длинными полосами тянутся по воскресшей земле. Вокруг ручейков синеют незабудки, на солнечных пригорках сияют жарки. Воздух тих и прозрачен. Со склона горы видна голубая полоса Пясины. Жара бывает такая, как на Украине.

Но в сентябре тундра желтеет и становится еще прекраснее. Это золотой ковер, в который инкрустированы сапфиры озер. Жаль только, что эта пора недолга. В октябре приходит морской ветер, ибо Гольфстрим близок; через несколько дней этот ветер приносит холодный дождь, а вслед за ним идет колючий злой снег. Природа совершает свой путь неуклонно, не то, что люди в глубине бараков.

Самое тяжелое в тюремной жизни не голод и не холод, а тоска, возникающая от унылого однообразия и отсутствия положительных эмоций. Оказывается, потребность в созерцании прекрасного и радость, даруемая красотой, - это своего рода витамин, без которого скудеет психическая структура и слабеет сопротивляемость организма болезням и утомлению. Вот почему полярное лето, столь красочное и разнообразное, давало тем, кто умел его созерцать, запас сил и оптимизма, необходимый для того, чтобы дождаться новой весны.

Эта эстетическая география восполняла психологический вакуум, созданный не проходящей горечью сознания незаслуженной обиды.

Этнография и социология. Население довоенного Норильска имело крайне упрощенную социальную структуру: вольные и заключенные. Общение между теми и другими возбранялось, за исключением случаев, когда их сталкивала работа, но и тогда оно оставалось в производственных пределах.

Жизнь и быт вольной части, видимо, не отличались от норм и обычаев всей страны, а потому и не представляют интереса. Любопытно лишь то, что заключенные, как правило, не стремились к активизации общения с ╚высшим╩ слоем и относились к нему сдержанно. Исключения бывали очень редко. Обычно это происходило на почве влюбленности, которая, как известно, даже в древности ломала социальные и национальные перегородки. Но XX век в этом отношении внес усовершенствования, практически устранившие межсоциальные контакты.

Как ни странно, несмотря на сходство условий, заключенные по быту, нравам и языку между собой различались, иногда даже резко. Поскольку Норильский комбинат считался промышленным, то инженеры там были весьма нужны. Поэтому им создавались несколько лучшие условия жизни: отдельные бараки, дополнительные пайки, например, банка молока (сгущенного) в месяц за вредность, или небольшая селедка к обеду. Короче, их берегли.

Основная масса рабочих жила в длинных бараках с двумя рядами нар по бокам и столом посредине. За столом обедали и по вечерам играли в шахматы или домино. На обед полагалась миска супу (баланды), миска каши и кусок трески. Хлеб выдавался по выполнении норм: за полную выработку - 1 кг 200 г, за недовыработку - 600 г и за неудовлетворительную работу - 300 г. Слабые люди от недоедания теряли силы; их называли ╚доходягами╩.

В наилучшем положении были зэки, почтенные доверием начальства: ╚коменданты╩ (внутренняя полиция), нарядчики (выгонители на работу), повара, врачи, счетоводы. Их называли ╚придурками╩ за то, что они были самыми хитрыми и ловкими. Уважения они не имели.

Уголовные преступники составляли около половины заключенных, но хулиганов было очень мало. Мой знакомый убийца говорил: ╚Хулиган - всем враг, и вам - фраерам, и нам, уркам (Фраер - человек, которого грабят; урка - человек, живущий за счет грабежа и воровства как профессии). Хулиганов надо убивать, потому что они творят зло ради зла, а не ради выгоды, как воры или грабители╩. Интересно, что он уловил абстрактный принцип мирового зла.

Но не этой социальной структурой определялись шансы зэка на выживание. В лагере баланду не ╚едят╩, а ╚трамбуют╩, избыточную кашу с маслом - ╚жрут╩, а вкусные деликатесы - ╚кушают╩. На этом принципе возникают группы по два-четыре человека, которые ╚вместе кушают╩, т. е., делят трапезу. Это подлинные консорции, члены которых обязаны друг другу взаимопомощью и взаимовыручкой. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии ее членов друг к другу, а точнее, от комплиментарности - поведенческого феномена, известного у всех высших животных. У людей положительная комплиментарность означает тягу к бескорыстной дружбе, отрицательная - ведет не столько к борьбе, сколько к неприязни, но та и другая не могут быть объяснены расчетом, как продуктом сознания. Комплиментарность всецело лежит в сфере эмоций.

Так вот, благодаря знаку комплиментарности одни люди в лагере выжили и вышли на волю интеллектуально обогащенными; они сохранили приобретенных друзей и помогли друг другу избавиться от недругов. А другие, замкнутые в себе, надорвались от эмоционального перенапряжения, начали жалеть себя, снизили свою резистентность к воздействиям окружающей среды и, будучи малопластичными, сломались.

Несмотря на то, что деление по комплиментарности прослеживалось во всех слоях зэков, наиболее наглядно оно проявилось у казахов, где совпало с родоплеменным делением: аргын кушал с аргыном, найман с найманом и т. д., И тут невольно пришла на память мысль: а ведь все начала этногенных процессов связаны с образованием консорций, с положительной комплиментарностью: пэры Карла Великого - начало Франции; рыцари Круглого стола - неудачная попытка создания Британии; ╚верные╩ царя Давида, мухаджиры и ансары Мухаммеда; ╚люди длинной воли╩ вокруг Чингиса; дружина Александра Невского. Они ведь тоже ╚вместе кушали╩, но только у немногих получилась зачинаемая традиция, а большинство их сгинуло в безвестности.

Трудно было бы где-нибудь, кроме лагеря, сделать столь плодотворные наблюдения. Теперь, оглядываясь на минувшие годы, я думаю, что они для ученого, умевшего делать наблюдения, прошли недаром, но вспоминать остальное я не буду, а тем более писать об этом. Только во сне приходится видеть серую пелену тюремной безнадежности... и это всегда кошмар. Тем авторам, которые решились на мемуарный жанр, автор низко кланяется и просит простить его за то, что он вернется к проблеме интеллектуальной жизни, которая в Норильске 1940 г. процветала.

История и астрофизика. Летом 1942 г. к нам привезли из Дудинки астронома Николая Александровича Козырева. Он там сидел с 1939 г. по делу профессора Нумерова - банальная липа 1937 г., - но в Дудинке Н. А. Козырев получил новый срок за высказывания:

1. Естественные науки развиты более, нежели гуманитарные.

Бытие, конечно, определяет сознание, но создавшееся сознание влияет на бытие.

Козыреву нравятся стихи Н. С. Гумилева.

Дудинский прокурор требовал высшей меры; гуманный суд дал 10 лет и отправил на утверждение в Верховный суд РСФСР; приговор был отменен за мягкостью; Верховный суд СССР утвердил приговор. Упреждая события, скажу, что в 1947 г. дело Козырева было пересмотрено, и он был освобожден с правом проживания в Ленинграде и Крыму, где находилась его обсерватория. Но это случилось после Норильского 1-го лаготделения, где он обрел славу в 1942 г. Он рассказал нам, что Вселенная ограничена и имеет форму сферы, а что есть за ее пределами - неизвестно. Это поразило всех слушателей настолько, что даже военные новости, сообщаемые вольнонаемными сотрудниками комбината (вольняшками), не могли отвлечь внимание от потрясающих сведений о Космосе и Хаосе.

Николай Александрович, сидя на нарах, рассказывал, что звезды, в том числе и наше Солнце, давно бы погасли, если бы не получали подпитку энергией, которую выделяет Время. За счет этой энергии Вселенная расширяется, о чем говорит наличие ╚красного смещения╩ далеких звезд. Имена Эйнштейна, Леметра, Дирака, Больцмана потрясли слушателей, хотя надо сказать, что эта интеллектуальная вакханалия охватила не всех, а только творческих людей: философа Снегова, поэта Дорошина, бывших партработников из Пензы и автора этих строк. Мне и сейчас трудно переоценить результат этого научного общения в Норильске для каждого из нас. Например, Снегов, освободившись, написал целую литературно-фантастическую трилогию о соотношении времени и пространства. Конечно, без бесед с Н. А. Козыревым это вряд ли стало бы возможным.

Я сам также беседовал с Козыревым на научные темы при каждой встрече. Нам не мешало несогласие во взглядах по кардинальным вопросам (до сих пор не могу согласиться с его тезисом о происхождении энергии из времени). Но именно рассказ Н. А. Козырева о рождении звезды из коллапса, расширении ее, и превращении сначала в светящуюся новую, а затем в уравновешенную звезду типа нашего Солнца вызвал у меня ассоциацию со вспышкой этногенеза и его последующим ходом через разные фазы до состояния реликта. Конечно, со времени моих бесед с Н. А. Козыревым прошло 45 лет, и вполне возможно, что мое сегодняшнее изложение его рассказа об эволюции звезд не вполне верно, но важно не это. Впервые именно в Норильске я пришел к мысли о том, что законы природы единообразны для разных уровней ее организации: от макромира - Галактики до микромира - атома. Понадобилось более тридцати лет научной работы в исторических и географических науках, чтобы подтвердить мои тогдашние догадки о мере влияния природы на историю человечества, о роли локальных процессов этногенеза, возникающих вследствие эксцесса и затухающих с нарастанием энтропии. Естественно, что при применении естествознания к истории объектом изучения стал этнос, а не социум, т. е, природный, а не общественный феномен. Так и возникла новая наука - этнология, которая много лет спустя оформилась, как частная дисциплина учения о биосфере.

Зимой 1942/43 г. грозное дыхание войны стало достигать Таймыра. По слухам мы узнали, что немецкий крейсер пытался обстрелять остров Диксон, но был отогнан нашей артиллерией. Паек наш оскудел, голода не было, но ощущения сытости тоже. Спасало только чтение книг из научной библиотеки, которой заведовал бывший корреспондент ╚Известий╩ А. И. Гарри, и творческие беседы, сделавшиеся потребностью.

Потом, в Ленинграде, меня удивляло отсутствие разговоров на научные темы в институтах Академии наук и пресечение любых попыток обсудить научную тему. Моим собеседникам казалось, что их экзаменуют. Впрочем, и в лагере такие люди были. Инженеры, геологи, химики, строители абсолютно не интересовались историей, хотя весьма ценили поэзию и литературу. В отличие от них, тот же Козырев был не инженер и не научный работник, а ученый. Разницу между этими понятиями я уяснил для себя гораздо позднее.

Десятого марта 1943 г. кончился мой пятилетний срок, и мне разрешили подписать обязательство работать в Норильском комбинате до конца войны. Как техник-геолог я был направлен в экспедицию сначала на Хантайское озеро, а потом на Нижнюю Тунгуску. Там я зимовал, работая по магнитометрической съемке, которой снежные сугробы не мешали.

Затем, вступив добровольно в армию я дошел до Берлина, был демобилизован по возрасту и вернулся на дорогие мне берега Фонтанки. Но это уже другая эпопея, о других бедах, трудностях и успехах. Норильска я больше не видел.

[ << ] [ Начала Этногенеза ] [ Оглавление ] [ >> ]