Материалы любезно предоставлены Общественной организацией "Фонд Л. Н. Гумилева".

Воспоминания

Н.В. Гумилёва

Опубликовано // Лев Гумилев: Судьба и идеи. - М.Айрис-Пресс, 2003.

Наталья Викторовна Гумилева (9.2.1920 √ 4.9.2004), верный друг и помощник Льва Николаевича Гумилева - Великого патриота многонациональной России, Великого Евразийца.

Со Львом Николаевичем я познакомились совершенно неожиданно, в 1965 году, у нашего общего друга - художника Юрия Матвеевича Казмичева. Он был петербуржец и еще до войны дружил со Львом. Когда Лев очень голодал, то иногда забегал к Юре попить чайку и попозировать ему (за что Юрий Матвеевич иногда даже что-то платил). Но еще больше Льва привлекала возможность побеседовать с братом Юры - Михаилом Матвеевичем - высокообразованным человеком, замечательным переводчиком с испанского и португальского, который хорошо знал поэзию и историю. Во время войны, в эвакуацию Юра попал в Москву, потом женился и стал москвичом.

Однажды Юра позвонил мне и сказал, что к нему приезжает друг, которого он не видел, наверное, лет пятнадцать. Это замечательный человек, умница, доктор наук. Юриной жены Оли в тот момент не было в Москве, и он попросил меня помочь устроить небольшой стол для гостей.

Я конечно согласилась. Испекла небольшой пирог и приехала к вечеру в мастерскую Юры, куда-то на окраину города, организовала ужин, и мы стали ждать гостя. Было еще несколько приглашенных - художников и ученых.

Когда Юра сказал мне, что его друг - сын Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, на меня это не произвело никакого впечатления. Я, конечно, слышала об Ахматовой (у нас дома, у папы, была даже книжечка ее стихов), но мне был интересен именно друг Юры - такой, по его словам, замечательный и талантливый человек. А то, что он сидел 14 лет, было для меня вообще поразительно, как своего рода эталон трагичности и героизма.

Мы сели за стол в мастерской - небольшой длинной комнате, где Юра работал. Я сидела в конце стола, откуда мне была видна дверь. И вот она открылась, и перед нами предстал человек с очень светлым и детским выражением лица, излучающий доброту. Одет он был в короткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки. Но я прежде всего обратила внимание на лицо: какое удивительное светящееся лицо! Он галантно поклонился, сел с нами за стол, очень легко включился в общий разговор, стал сразу что-то рассказывать.

Во время той первой нашей встречи Лев говорил о проблемах со ╚Словом о полку Игореве╩. Д.С.Лихачев поручил ему объяснить монгольские слова, которые встречались в ╚Слове╩, а когда Лев чем-то занимался, он уходил в этот вопрос весь целиком. Он рассказывал о том, что только в XIII веке на Руси появились татаро-монголы, а в XII веке (когда, по общепринятой версии, было написано ╚Слово╩) о монголах еще не было и слуха. И он передвинул время написания ╚Слова╩ с 1187 года на более поздний срок - на 1250-й год. Ну конечно все возмутились: как же так?! Ведь датировка ╚Слова╩ - уже устоявшийся факт! Особенно воспротивился Б. А. Рыбаков. Лихачев был более гибок, он сказал: ╚Мне кажется, что верна моя версия, но и Гумилев имеет право на свою трактовку╩. Когда Лев нам все это рассказывал, мы слушали, раскрыв рот. Потом задавали вопросы. И вот какая особенность меня тогда поразила: Лев Николаевич говорил понятно и уважительно с любым слушателем, даже самым некомпетентным, и о сложных вещах рассказывал так, что все было понятно.

Так мы познакомились, и, мне кажется, я сразу в него и влюбилась. Я не могла от него глаз оторвать, только на него и смотрела: добрейшее лицо, но при этом он часто уходил в себя (глазами вроде смотрит на тебя, но чувствуешь, что он где-то далеко). Он даже мог что-то при этом говорить, но думал о своем: у него в голове все время шел мыслительный процесс.

Лев через несколько лет после нашей первой встречи, мне рассказывал: ╚Я посмотрел и подумал: О, какая красивая москвичка! Ну, тут не ⌠обломится■. У нее, наверное, тьма поклонников. Так что я даже и не рассчитывал╩.

Но наш Юра Казмичев очень хорошо относился к нам обоим и считал, что хорошо бы нас соединить, и стал своего рода свахой. Через какое-то время после той первой встречи Юра опять позвонил мне и сказал, что приезжал Лев Николаевич и спрашивал: ╚Как там поживает наша красивая москвичка?╩ Он, значит, меня запомнил. Но меня в то время не было в Москве. А на третий раз, уже в 1966 году, когда он приехал, то позвонил мне и сказал, что скоро у него выйдет новая книга и он привезет ее мне в подарок. То есть у него появился предлог повидаться, и я тоже была этим довольна. Я дала ему по телефону свой адрес. Он очень обрадовался.

Это было трудное для Льва Николаевича время. В марте 1966 года умерла его матушка Анна Андреевна, и начались всякие сложности и неприятности: наследие Ахматовой начали делить Пунины, хотя Лев был единственным сыном и законным наследником и отдал все безвозмездно, по дарственной, в Пушкинский Дом, получив совершенно формально 100 рублей. Пушкинскому Дому запретили принимать архив от Льва Николаевича, Союз писателей принимал все решения не в его пользу. Он был измучен тяжбами, длившимися уже почти полгода. Но вопреки всему И. Н. Пунина весь архив Ахматовой за большие деньги продала в две организации.

Когда в августе 1966 года Лев Николаевич в очередной раз приехал в Москву и позвонил, я пригласила его зайти. Он был очень вежливый, немножко чопорный (он ведь воспитан был бабушкой, которая по сути дела воспитала трех сыновей - Николая Степановича, Дмитрия Степановича и Льва. Он с ней был с рождения, и получил хорошее воспитание: знал, как себя вести с дамами, мог поцеловать руку - это все ему было просто). Лев подарил мне свою книжку ╚Открытие Хазарии╩ с надписью: ╚Очаровательной Наталие Викторовне Симоновской от автора. 30.VIII.1966╩.

Когда он пришел, все было очень мило, но чувствовалась какая-то неловкость, говорить было трудно. И он быстро ушел. Я подумала: это хороший признак - то, что он умеет уходить. В этом отношении со Львом всегда было легко, он был очень деликатным человеком.

А уже в следующий раз я встретила гостя более основательно, что называется ╚разложила шатер╩. Я ужасно волновалась, потому что была уже влюблена. А Лев мне казался таким спокойным. Он стал меня дотошно расспрашивать - о моем происхождении, о семье, пока не убедился, что все в порядке. И тогда я поняла, что он не зря интересуется. Через несколько дней он снова мне позвонил и предложил встретиться и погулять по Москве. Ну, где у нас можно встретиться? Я жила на Зубовской: между Плющихой и Крымской набережной, поэтому и предложила пойти в Парк культуры имени Горького. Он согласился.

Перед встречей я очень долго ╚нафабривалась╩, чтобы быть красивой: платье меняла несколько раз, а он бедный стоял на Зубовской площади, на остановке автобуса. И поскольку он человек очень пунктуальный, то мое опоздание в мою пользу его не настроило. Когда я прибежала, он сказал, что уже собирался уходить. Пришлось мне извиняться.

Мы сели в автобус, хотя ехать нужно было всего две остановки, и тут я поняла, что денег у меня нет. Я ему призналась в этом, а он сказал: ╚У меня есть╩. Ну, я успокоилась: значит, все будет хорошо.

Он был очень грустный, потому что умерла матушка, на носу суд о наследстве, но он мне ничего об этом не говорил (я только со стороны узнавала обо всех этих неприятностях). Сели мы в парке в открытом кафе за круглый столик, нам принесли какое-то жесткое мясо, все было весьма не романтично, но несмотря ни на что, мне было очень приятно просто находиться рядом с ним. И тут он предложил прокатиться на пароходике по Москва-реке. Я с радостью согласилась.

Сели мы на пароходик; людей было мало - так хорошо, уютно, солнышко светит. Я сидела около окошка, и вдруг он - чмок! - и поцеловал меня в щеку. Я вся замерла, а он опять сидит, как ни в чем не бывало. В конце концов, приехали опять на Зубовскую площадь. Я его к себе не пригласила, попрощалась с ним, а он очень удивился, расстроился и спросил: ╚Когда Вас можно навестить?╩ Я ответила: ╚Не раньше вторника╩. И он пришел ко мне во вторник. Тогда уже начался наш настоящий роман. Через некоторое время Лев сделал мне предложение стать его женой.

Мы договорились, что через какое-то время я приеду в Ленинград. Но раньше середины июня я приехать не могла, т.к. мне нужно было закончить иллюстрации к книге и сдать работу в издательство. Я хотела ехать не с пустыми руками, а получить деньги, чтобы было с чем начинать новую жизнь. Лев сказал, что тоже должен закончить работу с гранками ╚Древних тюрок╩. Поэтому решили, что я приеду 15 июня.

Он уехал, я скорее принялась заканчивать оформление книжки о какой-то пионерке, которую мне заказали в ╚Детгизе╩. В конце концов, я ее вымучила. Прошел месяц, полтора, уже приближается 15 июня, а Лев не звонит, не пишет. Я подумала, может быть, он передумал, и написала ему маленькое письмецо на открытке, совершенно детское, с вопросом: ╚Может быть, Вы раздумали жениться?╩

Через несколько дней получаю открытку: ╚Я Вас жду 15-го. Все в порядке. Пол вымыт╩. Я удивилась: причем здесь пол? Таков был Лев: коротко и точно!

Это было время Ленинианы, подготовки к столетнему юбилею, и все рисовали Ленина. Я тоже под это дело взяла в Союзе художников аванс 200 рублей (это была тогда очень большая сумма) и решила назвать будущую работу ╚Юность Ленина в Петербурге╩ или что-то вроде этого, в общем, какая-то чушь.

Я получила эти 200 рублей, получила деньги за книжку и отправилась в Ленинград. Лёвочка меня встретил на Московском вокзале. Он взял мой чемодан и сумку, снял ремень со своих брюк, просунул его через ручки чемодана и сумки и повесил это сооружение через плечо. Я подумала: ╚Срам какой! Как же мы пойдем так?╩ и попросила: ╚Давайте понесем вместе╩. Но он отрезал: ╚Так ведь нести легче!╩ Так с вещами наперевес мы дотащились до трамвая, долго ехали по Лиговскому проспекту, там еще добирались до дома на Московском проспекте, а я все страдала оттого, что он нес эти тяжести на ремне.

В то время Московский проспект был еще новым районом, стояли большие сталинские дома, была открытая площадь, на ней Ленин с простертой ручкой, небольшой скверик. Когда мы подошли к дому, Лев сказал: ╚Вот тут я живу╩ и показал свое окно на 6-м этаже. А вокруг окна почему-то все было черное. Я спросила: ╚А почему же оно такое черное?╩ - ╚А это мы так курим╩. То есть они так страшно курили в открытую форточку, что кирпичи закоптились. (Лев курил всю жизнь, до самой смерти, причем очень много и только ╚Беломор╩ - просто не выпускал папиросу изо рта. Только в последние годы, когда уже сильно заболел, стал курить меньше.)

Дом назывался ╚эпохи реабилитанса╩, то есть был построен специально для реабилитированных. Мы поднялись на 6-й этаж, в квартиру. Это была малогабаритная трехкомнатная квартира с маленькой кухней, в которой обитали милиционер Николай Иванович с женой и сыном Андрюшкой, Павел - ╚поэт╩ и страшный пьяница с женой Раисой, еще какие-то тетки и дети. Они меня встретили настороженно. Я поняла, что там надо себя вести потихоньку и постепенно отрегулировать отношения.

Лёвочкина комната была маленькая - 12 метров, узкая, но светлая - в окно было видно много неба, но меня поразил какой-то специфический запах. Я понимала, что, будучи доктором наук, он занят только наукой, долго сидел, но чтобы жить в таких условиях?!

Это была первая за всю жизнь собственная комната Льва, и он был счастлив и горд, что имеет свой угол. Переехать в Москву было невозможно, потому что у него была работа в Ленинградском университете; из Эрмитажа его перевели в экономико-географический институт при университете, и сказали: ╚Вы не отказывайтесь, Лев Николаевич!╩ А Льву что? Ну, пусть география. И он начал читать студентам курс исторической географии; его лекции пользовались большим успехом. Еще одной отдушиной для него было Географическое общество, где он был председателем секции этнографии, организовывал семинары и выпуск научных сборников.

Но вернемся к моему приезду. Когда мы пришли в квартиру, там в кухне почему-то сидел друг Льва Василий Абросов. Он был очень симпатичный, но без руки, а лицо уже немножко обрюзгшее. Жил Вася в Великих Луках, но частенько приезжал в Ленинград. Он сделал важные открытия по гетерохронности увлажнения Каспийского бассейна, они написали со Львом несколько совместных статей. Позже Вася написал книгу ╚Балхаш╩. Лев хотел помочь ему с публикацией, то есть позвонить президенту Географического общества Станиславу Викентьевичу Калеснику, который очень уважительно относился ко Льву. Но Вася вдруг начал рыдать и кричать: ╚Нет, не звони. Только не ты! Только не ты!╩ Видимо Василия Никифоровича запугали и соответственно настроили: если Гумилев будет за него хлопотать, то будет плохо. Лев очень удивился, ибо чистосердечно хотел помочь: позвонить, соединить с президентом общества и рассказать о значимости книги Абросова, потому что С. В. Калесник высоко ценил знания Льва Николаевича и его мнение.

А тогда, в день моего приезда в Ленинград, Васю мы уложили спать на полу, на каком-то матрасе, а сами легли на старом диване. Утром Лев ушел в университет, Вася уехал, а я завязала лицо платком, поставила лестницу и начала посыпать в углах, за карнизами, плинтусами и обоями каким-то порошком от клопов. В течение недели старый диван я выбросила и купила новый. И постепенно начала все обновлять: самодельные книжные полки, которые были сколочены гвоздями, как у Робинзона Крузо, заменили на застекленные настоящие. Сделали косметический ремонт, поставили два кресла, кругленький столик. Все обновилось, и стало как-то легче дышать. Я постаралась устроить в комнате некий уют. Льву это все нравилось, он стал много писать за своим большим старинным письменным столом, купленным в комиссионном магазине.

Нас начали посещать некоторые знакомые Льва, например Гелиан Прохоров (это был его главный ученик) и его жена Инна. Лев в свое время очень их любил. Но позже Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва - видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может и завербовали. Лев называл это ╚гусиным словом╩. ╚Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня╩. Про это ╚гусиное слово╩ ему признался только Володя Куренной. Он был архитектор, строитель, приехал из Средней Азии, был со Львом несколько раз в экспедициях, потом стал преподавать в строительном институте ЛИСИ. Володя рассказал, что его вызвали в Первый отдел института и сказали: ╚Вы, кажется, теорию Гумилева читаете студентам, так извольте это прекратить, а то вам придется уйти из ЛИСИ╩. Это был единственный человек, который признался Льву Николаевичу, что его вызывали. Остальные просто грубили, и поэтому приходилось расставаться. Лев говорил: ╚Ложь я не переношу╩.

Тот же Гелиан, к примеру. Когда через некоторое время после моего переезда в Ленинград, уже в 1968 году мы пошли расписываться в ЗАГС, Лев пригласил Гелиана Прохорова быть свидетелем, а еще одного своего знакомого и соавтора по статье А. Алексина как второго свидетеля - для резерва, а я пригласила свою подругу - художницу Нику Моисееву. Мы прождали в ЗАГСе очень долго, Гелиан так и не появился, свидетелем пришлось выступить Алексину. А когда мы вернулись домой, то увидели, что Гелиан сидит в комнате. На недоуменный вопрос Льва он сказал: ╚Я не люблю оставлять расписки╩. Что-то такое он успел, видимо, шепнуть и Нике, потому что она после этого события стала меня избегать и даже не захотела встретиться, чтобы взять забытый у нас кошелек.

За Львом Николаевичем постоянно был негласный надзор органов. В той коммуналке на Московском проспекте жил милиционер Николай Иванович, которому было поручено присматривать за Львом. Но он, слава Богу, по натуре своей был человек добрый и, исполняя свою службу, при этом добродушно советовал: ╚Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!╩ Во время обострения советско-китайских отношений спрашивал Льва: ╚Что ты там пишешь, Лев Николаевич? Это за Китай или против?╩ - ╚Да, против, Николай Иванович╩. - ╚Ну, тогда больше пиши!╩ Доброта его и погубила: он пожалел немца-туриста, который на улице Питера торговал колготками, не задержал его, а на него самого потом донесли и выгнали из милиции. Он начал еще больше пить, жена его запилила, и однажды он пошел на чердак и там повесился.

В целом же, несмотря на внешние неприятности и бытовые тяготы, мы были тогда очень счастливы в этой маленькой комнатке, потому что любили друг друга, и нам было очень хорошо и легко вдвоем. Да и окружение в этой коммунальной квартире все-таки было очень хорошее, доброжелательное. Еще до меня соседки помогали Льву с хозяйственными делами, а он любил возиться с ребятами. Павел - поэт, здоровый детина, но, к сожалению пьяница, все время писал какие-то стихи и давал Льву читать; он же по дружбе сколотил Льву книжные полки.

РИНЧЕН Бямбыл (1905-77), монгольский писатель, ученый. Исторический роман "Заря над степью" (кн. 1-3, 1951-55), сборник стихотворений "Цветок невесты" (1956), рассказы, научно-художественные книги, посвященные историческому прошлому монголов. Труды в области лингвистики, истории.

Прожили мы вместе в этой маленькой комнатке семь лет (а Лев - семнадцать), и в один прекрасный день к нам пришел изумительной красоты старый монгол. Это был академик Ринчен (Монгольский писатель и ученый /1905-1977/ - прим. Ред.), он занимался этнографией степных народов, прекрасно знал языки, они со Львом вели научную переписку. Будучи проездом в Ленинграде, Ринчен посетил Льва Николаевича. На нем был роскошный синий халат, подпоясанный поясом с серебряными бляхами, в шапке из черно-бурой лисы. Его сопровождал какой-то человек, по всей видимости, стукач. Он увидел Ринчена в экзотическом наряде в метро, прицепился с расспросами, проводил его до самых дверей Льва Николаевича, а вслед за академиком и сам просочился в квартиру. Но дело не в этом. После посещения Ринчена к нам пришла дворничиха и сказала: ╚Не хотите ли сменить комнату на большую, но тоже в коммуналке?╩ Видимо, соответствующие органы решили, что неудобно Гумилеву жить в этой берлоге, если к нему ходят такие важные гости. Предложили комнату на Большой Московской, в доме около Владимирского собора. С одной стороны от нас был музей Достоевского, а с другой - дом, где прежде жил Чернышевский. Лев тогда говорил: ╚Ну, теперь я живу между двумя каторжниками╩. Там уже было просторнее, да и расположение в центре города Льву нравилось, хотя были и свои минусы.

В этой коммунальной квартире нашим соседом стал тюремный служащий. Жил он с семьей, а свои обязанности по отношению ко Льву исполнял более рьяно, нежели милиционер Николай Иванович, но тоже страшно пил. В той комнате постоянно, в наше отсутствие проводили ╚шмоны╩, искали что-то в бумагах. Лев, зная их повадки и уже разозлившись, однажды написал записку: ╚Начальник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!╩ и положил в ящик письменного стола. Записка примерно такого же содержания лежала и в его письменном столе и в моей московской квартире, куда мы переезжали каждый год на лето (а зимой, соответственно, квартира была ненаселенной и посещалась ╚заинтересованными товарищами╩).

Из жизни в Ленинграде мне особенно запомнились наши многочисленные поездки по пригородам Ленинграда. Прямо под нашим домом останавливался автобус, и почти каждую субботу или воскресенье мы на него садились и ехали в Царское Село или в Павловск. Ездили мы и в Гатчину, в церковь, где вел службу отец Василий (Бутыло), который многие годы был духовным отцом Льва Николаевича. Лев очень любил церковное пение. У нас дома было много грампластинок с записями православных песнопений, и Лев их с удовольствием слушал. В некоторые праздники, особенно на Пасху и в Рождество (уже в последние годы жизни Льва, когда идти в храм ему было тяжело), я готовила праздничный стол, зажигала свечи и включала какую-нибудь из этих пластинок. Было так торжественно и возвышенно.

В театры мы ходили часто, особенно на балеты. Наш друг Савелий Ямщиков, искусствовед и реставратор, был женат на известной балерине Мариинского театра Валентине Ганибаловой, поэтому мы с большим удовольствием пересмотрели множество спектаклей.

А в те первые мои ленинградские годы мы совершали чудесные долгие прогулки по паркам, которые производили на меня даже большее впечатление, чем самые наилучшие и красивейшие спектакли. Когда мы со Львом гуляли по паркам, он непрерывно рассказывал об истории, читал стихи, и делал это превосходно. Мне, как художнице, хотелось мир созерцать, смотреть на все вокруг и любоваться. Я ему говорила: ╚Лёв, ну подожди, посмотри, какая красота, тебе же надо передохнуть╩. Ответ был: ╚Ничего я не устаю. Я отдыхаю таким образом╩. И продолжал рассказывать об истории.

Вероятно, во время этих бесед он размышлял над своими концепциями, что-то сопоставлял, проверял - мозг у него работал все время, как мотор. Однажды он мне сказал: ╚Я чувствую себя как объевшийся человек: меня распирает, я должен с кем-то поделиться мыслями. Понимаешь, у меня все в голове, мне скорее нужно все изложить в книгах╩. Единственное, что он успел написать в лагере между тяжелыми работами - это книга ╚Хунну╩. Писал на листочках, которые ему приносили зэки. Так как он был человек уже очень больной (у него началась язва двенадцатиперстной кишки), его часто освобождали от работ, и он мог писать. У меня сохранились четыре тетрадки (вернее стопки листочков, подобранных по цвету - зеленые, розовые и т.д.), в которых мелким подчерком, буквально бисером, были сделаны записи. Причем все это написано так чисто и четко, как будто он с чего-то списывал. Во время второй посадки 1949-56 годов книги у него были, тогда уже разрешали присылать. Он все время просил: пришлите книги. Ну и конечно выручала феноменальная память, благодаря которой у него была колоссальная подготовка.

В Бежецке, еще в детстве, Лев впитывал в себя все, что прочитывал. Там была прекрасная городская библиотека, да и бабушке много книг удалось перевезти из имения; Лев их все прочитал. Память у него, как я уже писала, была фантастическая. Еще когда он не мог сам читать, бабушка читала ему вслух Шекспира. И Лев страшно увлекся, он запоминал имена всех королей и герцогов. Когда мы гуляли, он часто мне говорил: ╚Хочешь, Наталия, я тебе перечислю всех королей по династиям╩. Но я отмахивалась: ╚Бог с тобой, зачем мне все это╩. - ╚Нет, я тебе расскажу╩. И перечислял бесконечные английские или французские имена. Всемирную историю Лев знал досконально, голова у него была пропитана всем этим. Плюс к этому он ведь и языки знал. Не скажу, чтобы блестяще, но с французского он мог свободно переводить и мог разговаривать; знал немецкий, совсем неплохо - персидский и таджикский, а казахский понимал. Когда он сидел в лагере, там было очень много людей разных национальностей и разных вероисповеданий, он общался с ними, ему это было интересно и давало богатый материал для анализа. Как народы общаются между собой, какие у них обычаи и какая культура? В чем между ними разница? Почему одни уживаются с соседями, а другие нет? Он говорил, что важно находить комплиментарность. Если есть комплиментарность народов друг к другу, то надо ее сохранять, поддерживать. А если ее нет, но народы волею судеб живут рядом, как в коммуналке, то лучше жить порознь, но в дружбе.

Этим-то и ценно евразийство, к которому Лев Николаевич уже потом пришел, досконально изучив историю народов, проживавших на территории Российской империи, а затем Советского Союза. Он хорошо знал труды основателей евразийства, живших в эмиграции. Он переписывался с Георгием Вернадским, с Петром Николаевичем Савицким они были в дружбе (в какой-то момент даже встретились в Чехословакии), но Лев Николаевич в евразийство привнес свои открытия - теорию этногенеза, понятие пассионарности, как движущей силы исторических процессов. Вернадский Георгий Владимирович (20.VIII.1888-12.VI.1973), выдающийся русский историк, сын известного ученого В.И. Вернадского (1863-1945).

* * *

Во время наших долгих прогулок по пригородам Ленинграда Лев рассказывал не только о серьезном, а мог и посмеяться, и анекдот рассказать. Вообще он был очень смешливым человеком, очень веселым. Он никогда не вспоминал свои лагеря и связанные с ними трагические моменты. Но мне известно, конечно, несколько таких трагических случаев из его жизни.

Однажды в Норильске он спускался в шахту; там была не лестница, а какие-то деревянные балки, какие-то ╚пальцы╩, которые шли в шахматном порядке, через один. И вдруг у него на голове погас фонарь, он завис неподвижно, не видя, куда наступить дальше. Некоторое время простоял так, а потом решил ступить наобум, и только стал спускать ногу, как фонарик, слава Богу, зажегся, и он в последний момент увидел, что балки нет, и нога его ступает в пустоту. То есть он мог упасть и разбиться, и только счастливая случайность его спасла. Этот рассказ произвел на меня очень тяжелое впечатление.

Потом он рассказывал, как его спас А. Ф. Савченко, бывший строитель, который сидел с ним вместе, - очень сильный и властный человек. Они со Львом довольно долго были в одном лагере и находились вместе с урками (вообще это было довольно редко, когда их смешивали с политическими, но тогда было именно так). В бараке завязалась какая-то драка. Один урка был сильно пьян и пошел на Льва с топором. Он замахнулся, чтобы ударить, но тут Савченко подскочил и выбил топор из его рук и спас Льва. Такую вот историю он мне рассказал, и Алексей Федорович в своих воспоминаниях тоже об этом пишет.

Но рассказывал и смешные истории. В лагере был один молодой человек, совсем простой, работал вроде бы маляром. Он очень любил Льва Николаевича и все время говорил: ╚Я знаю историю на 90% , а Лев Николаевич - остальные 10 ╩. Часто Лев устраивал в бараке лекции для своих соседей, рассказывал им об Иване Грозном и других исторических персонажах, а все его, разинув рот, слушали. И однажды этот молодой человек вдруг говорит: ╚Ну, это все ерунда. А вот я знаю на 90% больше Льва Николаевича╩. Ему говорят: ╚Ну, скажи тогда, Лешка или Васька (не помню точно, как его звали) то-то и то-то╩. А он отвечает: ╚Ну, это как раз те 10%, которые знает Лев Николаевич╩. Вот это он всегда с большим весельем вспоминал. Позже, уже в Ленинграде этот парень у нас появился и даже напросился покрасить балкон масляной краской, которую где-то добыл бесплатно.

Еще Лев много раз рассказывал о Н. А. Козыреве. Николай Александрович Козырев - известный астрофизик, занимавшийся кроме прочего теорией времени. Они встретились с Лёвочкой в лагере. Козырев был тогда уже кандидат наук, а Лев - еще только студент III курса, но знания Льва уже тогда были таковы, что они могли легко общаться, им было интересно друг с другом, и они очень подружились.

Но когда Лев сказал, что открыл явление пассионарности и хотел рассказать об этом, то Козырев сразу перебил его: ╚А я тоже сделал открытие. Я открыл, что такое время╩. И Льву показалось, что это было сказано в запальчивости, от обиды: вот, мол, какой-то мальчишка-студент открыл пассионарность, а я что? Я думаю, что Лев тогда ошибался. Николай Александрович, видимо, действительно тогда всерьез думал на эту тему. Ведь это страшно сложно - понять, что такое время. Никто не мог этого объяснить ни с физической, ни с исторической точки зрения.

В 1943 году в Норильске, когда у Льва кончился срок, и его оставили там на поселении, а Николай Александрович еще отбывал срок, они жили вдвоем в палатке за пределами поселка, на склоне горы и выполняли какие-то задания, видимо, по геологии. В один прекрасный день палатку, в которой они жили, вдруг начало страшно трясти, как во время землетрясения. Слышны были тяжелые шаги вокруг палатки, как будто слон ходит. Но когда они выходили, никаких следов вокруг палатки не обнаруживали. Снег идет и все спокойно. Так повторялось довольно долго, и это было неприятно и раздражало.

Однажды Николай Александрович поднимался по тропе вверх, к палатке и вдруг почувствовал, что его кто-то взял за плечи и толкнул на торос. (А он был человек очень тренированный, сильный, настоящий спортсмен.) Во время падения у него сломались два ребра, боль была дикая, он еле дотащился до палатки. И тут Лев говорит: ╚Это Албаст╩. Ведь он изучал этнографию и верования разных народов. Он знал, что шаманы северных народов совершают заклинания над потусторонними силами. В Сибири и Средней Азии был известен дух по имени Албаст. Лев стал лечить Николая Александровича и помог ему быстрее выздороветь. (Надо сказать, что у Льва было очень сильное поле рук, он мог даже кровь заговаривать. Но как он это делал, никогда не признавался.) Но странные явления вокруг палатки продолжались, и терпению их пришел конец, нужно было что-то делать с этим Албастом. И вот в очередной раз, когда начались эту шумы и трясение, Лев начал говорить на разных языках - уговаривать Албаста оставить их в покое. И когда он дошел до персидского - вдруг все прекратилось, наступила полная тишина.

Спустившись однажды вниз в поселок и разговаривая с местными аборигенами, Лев рассказал об этом случае. Его спросили: ╚А вы палатку-то где поставили?╩ - ╚Вот там-то╩. - ╚Да вы что? Вы ведь на самой дороге поставили, где ходят наши духи. Надо было поставить в стороне. А то вы ему ход загородили!╩ Так вот все и объяснилось. Палатку они после этого, конечно, переставили.

Уже позже, после 1956 г., когда Льва выпустили после второго срока, они с Козыревым встретились в Ленинграде. Сохранилась их совместная фотография, сделанная на ленинградской улице. Лев на ней выглядит очень молодо. Вообще есть много раз подтвержденное наблюдение, что после отсидки и возвращения из лагеря люди как-то очень молодели, выглядели на несколько лет моложе, а потом, постепенно снова возвращались к облику, соответствующему их возрасту. Вот и Лев после лагеря, когда отмылся, побрился - выглядел лет на 27. Это очень хорошо видно на фотографии.

Характер у Льва Николаевича был замечательный. С ним вообще было хорошо и легко. Он был деликатный человек с идеальным характером, но твердый в принципиальных вопросах науки. И это притом, что у него была такая тяжелая жизнь.

Его обижали с самого рождения, он был недолюбленный ребенок, практически брошенный своей матерью. Он ни от кого, кроме бабушки, не видел тепла. Он как-то сказал мне: ╚Кроме тебя и бабушки ко мне никто так хорошо не относился╩.

Ему хотелось от людей внимания, чтобы к нему по-человечески, тепло относились. И когда кто-то проявлял такое отношение, Лев бывал этому очень рад и всячески старался ответить добром. Он очень дорожил моей лаской. Иногда, если он ложился спать раньше, я его благословляла и целовала в лоб. А он всегда говорил: ╚Спасибо╩. В нем было столько детского!

Мы никогда с ним не ссорились. Всего один раз он как-то на меня накричал. Это случилось по поводу его работы. Лев Николаевич ведь все время работал дома - читал, писал, правил гранки. И большим ударом для него стал отказ его постоянной машинистки, которая всегда перепечатывала его тексты. Я решила тогда сама научиться печатать. Купила за 75 рублей у своей соседки в Москве старую пишущую машинку ╚Континенталь╩. Это была большая, железная машинка начала ХХ века (сейчас она в Ленинграде). Я напечатала на ней всю вторую докторскую диссертацию Льва Николаевича ╚Этногенез и биосфера Земли╩. С большими трудами, с потом и кровью вся работа была напечатана.

Лев работал постоянно, иногда он хотел что-то поправить в тексте и просил допечатать 2-3 строчки, а потом вклеивал их в готовую машинопись. И вот однажды он попросил срочно напечатать пару строк, а я была в тот момент чем-то занята на кухне. Он вспылил. Я говорю: ╚Ну, я же не стерва, я сейчас напечатаю╩. Он, конечно, извинился, поцеловал меня.

За то время, пока мы были с ним вместе - то есть за 25 лет, он написал все основные свои книги, кроме написанных раньше ╚Древних тюрок╩ и ╚Хунну╩. Все остальные книги он уже при мне написал, то есть буквально вывалил их из головы. У него все время было стремление работать, работать, работать. И это его больше всего радовало.

Так как я художник и понимаю, что такое творчество, то для меня его занятия - это было святое. Я знаю, что когда человек погружен в науку или в искусство, его нельзя трогать, у него прерывается мысль. Это не все понимают, для этого надо самому пережить творческий процесс. Это нужно чувствовать, очень любить человека и очень уважать. И он, видимо, был мне за это благодарен. Первая книга, которая у него при мне вышла - ╚Поиски вымышленного царства╩. Я делала к ней обложку и пять шмуцтитулов. В том же оформлении она была потом издана на испанском языке.

Вообще история издания книг Льва Николаевича - это отдельная и довольно непростая тема. Например, была неприятная история с книгой ╚Конец и вновь начало╩. Мало того, что в издательстве ╚Наука╩ изменили название на слишком наукообразное ╚География этноса в исторический период╩, и довольно грубо порезали текст, так под конец во всем готовом тираже в 30 тысяч, видимо по указанию сверху, замазали черной типографской краской на задней сторонке переплета очень положительное высказывание Д.С.Лихачева о Льве Николаевиче и его книге. Вообще редакторы иногда просто издевались надо Львом. Например, был такой Кунин в ╚Востокиздате╩, он редактировал книгу ╚Хунны в Китае╩ и намеренно перепутал все надписи на картах, снял подписи, книга вышла без указателей и со значительными купюрами.

У книги ╚Этногенез и биосфера Земли╩ вообще была пятнадцатилетняя история мытарств от депонированной в ВИНИТИ рукописи до нормальной книги. Тем не менее, несмотря на все козни, неприятности и обиды, Лев Николаевич все-таки напечатал к концу жизни все, что хотел. И дело, конечно, не в обидах - он думал прежде всего о том, как довести свои мысли до людей, до читателей и побудить их к размышлениям.

* * *

Очень тяжелым для Льва Николаевича на протяжении почти всей его жизни в науке было непонимание коллег-ученых и нежелание общаться с ним из-за постоянного надзора органов. Он говорил: ╚Мне не с кем поговорить. Весь ужас в том, что мне негде проверить свои мысли, свои теории. Если бы они могли хотя бы поспорить со мной, опровергнуть или поддержать. Ведь наука всегда требует обсуждения╩. Это особенно важно, когда делаются новые открытия, да еще в пограничных областях, на стыке наук, как это было в случае с пассионарной теорией этногенеза. Те академики, которые писали на Льва доносы в ЦК КПСС (Бромлей, Григулевич, Рыбаков), не откликались на его призывы вступить в открытую дискуссию. Их статьи печатали, а Льву почти никогда не давали ответить. Академик Ю. В. Бромлей однажды принародно заявил: ╚Я не могу дискутировать с Гумилевым, потому что не знаю так историю. А Гумилев ходит по всемирной истории, как по своей кухне!╩

Лев искал подкрепления своей теории пассионарности со стороны естественных наук - географии, биологии, генетики. Его очень интересовало, что могут сказать о его выводах представители этих дисциплин.

В 1967 году Лев познакомился с Н. В. Тимофеевым-Ресовским, очень известным ученым-генетиком. Внешне это был очень крупный мужчина, громогласный, с большим носом. В 1930-40-е годы он был директором Генетического института в Германии. Поговаривали, что там проводили опыты над людьми, но, так или иначе он сохранил себе жизнь, работая на немцев. После возвращения в СССР ему не разрешили жить в Москве, и он жил и работал в Обнинске. Лев хотел с ним обсудить свои вопросы, поговорить о пассионарности: что это за признак, как он передается, доминантный он или рецессивный и т. п. Летом, в субботу и воскресенье Лев уезжал в Обнинск, где общался с Николаем Владимировичем. Они много беседовали, спорили, Лев там очень уставал; да еще дорога занимала 3 часа в одну сторону. А тут Льву Николаевичу предложили написать вместе с Тимофеевым-Ресовским статью для журнала ╚Природа╩, и Лев очень загорелся. Но когда он спросил Тимофеева-Ресовского: ╚Что такое этнос? Как Вы его понимаете?╩, тот стал приводить какое-то кондовое сталинское определение: общность языка, территории и прочее. Это Льва совершенно не удовлетворило.

А как раз в это время около Николая Владимировича появился Д. Гранин, который решил, что своей повестью ╚Зубр╩ он освободит ученого от всех сплетен, которые вокруг него вились. И он, видимо, внушил Тимофееву-Ресовскому, что общение с Гумилевым для него нежелательно. Разве это допустимо, чтобы две такие взрывные фамилии - Гумилев и Тимофеев-Ресовский - были рядом? И Тимофеев-Ресовский нагрубил Льву: прислал ему жуткое оскорбительное письмо, приведшее Льва в шок.

А тут в марте 1969 года нам дали путевку в пансионат под Лугу, и там Лев написал Н.В. потрясающий ответ. К сожалению, Айдер Куркчи не вернул мне подлинник этого письма, но, правда, напечатал его факсимильно. Лев очень деликатно, элегантно, но при этом очень убедительно и жестко письменно ╚высек╩ Тимофеева-Ресовского. Когда дело касалось науки, он был непреклонен.

На это письмо Лев получил от Тимофеева-Ресовского ответ с извинениями (см. Переписка Л.Н. Гумилева с Н.В. Тимофеевым-Ресовским и его учеником Н.В. Глотовым - прим. Ред.). Потом он приехал к нам со своей женой Еленой Александровной (видимо, та его подвигла). Она тоже была генетик, благороднейший человек. Они появились в нашей маленькой комнатке, и Лев, конечно, сразу заговорил о своей науке: ╚Давайте-ка еще повторим то, что Вы написали, и то, что Вы считаете верным╩. Н.В. дал три составляющих своего определения. И Лев, наконец, был удовлетворен. А Елена Александровна говорит: ╚Коля, почему же ты сразу об этом не сказал?╩ Н.В. смутился, как-то не смотрел Льву в глаза. Потом быстро встал, и они начали прощаться. Лев пошел их провожать, а я смотрела из окна - у нас весь проспект сверху из окошка просматривался. Н.В. не стоял, а бегал от угла к углу, взад и вперед (ему, видимо, было стыдно), потом они сели в такси и укатили, больше мы их не видели. В итоге Лев написал статью один и она была напечатана в первом и втором номерах журнала ╚Природа╩ за 1970 год. (См. Этногенез и этносфера //Природа. - 1970. - N 1. - С. 46-55 - N 2. - С. - 13-50. - прим. ред.). Статья получилась очень интересная, а меня Лев попросил сделать к ней иллюстрации - портреты многих исторических персонажей, упоминавшихся в тексте. Н. В. Тимофеев-Ресовский тоже написал свою отдельную статью, но ее не приняли, т. к. отзыв был отрицательным. Статья же Льва вызвала бурную дискуссию, которую печатали в 1970 и 1971 году. (См. дискуссию: 1) Бромлей Ю. К. К вопросу о сущности этноса //Природа. - 1970. - N 2. - С. 51-55; 2) Семевский Б. Н. Взаимодействие системы "Человек и природа" //Там же. - N 8. - С. 74-75; 3) Дроздов О. А. Этнос и природная среда //Там же. - С. 75-76; 4) Куренной В. Н. Пассионарность и ландшафт// Там же. - С. 76-77; 5) Козлов В. И. Что же такое этнос //Там же. - 1971. - N 2.- С. 71-74; 6) Кузнецов Б. И. Проверка гипотезы Гумилева //Там же. - С. 74-75; 7) Артамонов М. И. Снова "герои" и "толпа"?// Там же. - С. 75-77; 8) Ефремов Ю. К. Важное звено в цепи связей человека и природы //Там же. - С. 77-80; 9) Гумилев Л. Н. Этногенез - природный процесс// Там же. - С. 80-82; 10) Бромлей Ю. В. Несколько замечаний о социальных и природных факторах этногенеза //Там же. - С. 83-84 - прим. ред.).

Но никакой близости он допустить не мог. Лев вынужден был ехать в университет за этой подписью, вместо того, чтобы подойти к декану домой и просто подписать заявление. А когда они попадали в один автобус по дороге на работу, Семевский пересаживался куда-то назад, чтобы только не сидеть рядом со Львом. Правда, когда Лев Николаевич решил защищать свою теорию этногенеза в виде второй докторской диссертации (так как иного способа обнародовать свои взгляды у него не было), декан поддержал его идею. Из Москвы были приглашены два оппонента-профессора - генетик Ю. П. Алтухов и географ Э. М. Мурзаев.

Ученый совет геофака ЛГУ единогласно утвердил его диссертацию, а ВАК - нет, и при этом там заявили: это больше, чем докторская, а потому и не докторская; утвердить не можем, потому что это открытие, в котором мы не компетентны. Диссертацию печатать не разрешили, а разрешили только депонировать. После депонирования рукописи в ВИНИТИ несколько тысяч экземпляров этой работы было напечатано по заказам читателей. Вся типография ВИНИТИ работала на копирование Гумилева. Работяги из типографии очень тогда выиграли: они под телогрейками выносили три ротапринтных тома за ограду типографии, а к ним подходили и спрашивали: ╚Гумилев есть?╩ и покупали. Потом руководство ВИНИТИ, наконец, сказало, что больше печатать не будут, потому что сколько же можно - ибо научная организация, где книга была одобрена, должна ее напечатать. И только через 15 лет после защиты (1974) - в 1989 г. университет напечатал книгу ╚Этногенез и биосфера Земли╩ с ╚кисло-сладким╩ предисловием Р. Ф. Итса.

* * *

По поводу теории пассионарности Льва Николаевича было много спекуляций и нападок. Некоторые авторы утверждали, что это новая редакция теории ╚героя и толпы╩. Но ведь Лев писал, что пассионарии не обязательно имеют положительную доминанту. Пассионарии как люди - не сахар, однако без них не движется история. Кстати, пассионарии совершенно не обязательно бывают вождями, героями. Руководитель может быть и умеренно пассионарным, но чтобы в стране произошли какие-то положительные изменения, активные пассионарии обязательно должны быть в народной массе.

В XVIII веке Екатерина II освободила дворян от обязательной воинской службы, но в 1812 году они еще дрались, будь здоров, потому что сохранилось поколение воинов-пассионариев. А дальше началось: ╚что делать?╩, ╚куда идти?╩, - и тут оставшимся без дела пассионариям подсунули масонские лозунги типа ╚Свобода, Равенство, Братство╩. На них клюнули все эти ╚клоповоняющие╩ базаровы, волоховы. В общем, образовался у нас в XIX веке западнический субэтнос, который все время расшатывал устои государства.

Как-то я смотрю на собрание сочинений Чехова и говорю Льву: скучно мне читать Чехова. Язык замечательный, образы великолепные, но эти ноющие тетки невыносимы. ╚А это уже началась эпоха скуки, - сказал он. - Самое страшное, когда люди начинают скучать. Значит, они инертны, у них нет энергии. Настоящий творческий человек - художник, писатель, ученый - никогда не скучает. А к концу XIX века у нас появилось огромное количество обывателей, и так как Чехов жил среди них, то он их описывал. ⌠В Москву! В Москву!■, ⌠Работать! Работать!■ - а работы вокруг навалом. Разве это творческие люди? Поели, попили, поспали - а дальше что делать? Вот тебе и скука╩. У меня такое ощущение, что Чехов своих героинь терпеть не мог. ╚Попрыгунья╩, ╚Душечка╩ - все с ними мне стало ясно, когда Лев сказал, что это была эпоха растраченной пассионарности.

Лев был русским человеком и при этом уважал другие народы, этносы. Когда в лагере на допросах он сказал, что занимался описанием религиозной живописи бурят-буддистов, ему говорят: ╚А, значит, Вы буддист?╩ Когда занимался католиками: ╚А, значит, Вы католик?╩ А он был просто русский человек, по роду своих интересов занимающийся различными этносами. Он говорил, что плохих этносов просто не бывает, есть лишь разные степени комплиментарности в их отношениях друг с другом. Когда складывается обоюдная комплиментарность, получается благоприятное сочетание, народы уживаются друг с другом и могут объединиться в единое государство.

Например, Российское государство сложилось на такой огромной территории именно благодаря тому, что была обоюдная комплиментарность народов, живших на своих землях. Создание единого государства на пространстве от Балтики до Тихого океана было естественным процессом и происходило без кровопролития. У нас не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего историю создания США, когда индейцы-аборигены истреблялись сотнями тысяч. В таком понимании русской истории Лев Николаевич был очень схож с классическими евразийцами - Г. Вернадским, Н. Трубецким и П. Савицким. Но первопричину возникновения государства Лев объяснил по-своему, на основе своей пассионарной теории. В XIII веке киевский период Древней Руси закончился, последовал следующий, начиная со времен Александра Невского, пассионарный толчок. Это первый пассионарий, который был ясно выявлен. Потом наступило что-то вроде инкубационного периода, когда пассионарии только выявлялись. Появились очень энергичные бояре. Ведь самое главное, не каков царь, а каково окружение, бояре. Если окружение пассионарно и патриотично, то какая нам разница, кто по национальности царь - татарин, русский или белорус? При патриотическом окружении царь может быть даже не очень умным: поговаривали, например, что первый Романов, Михаил Федорович, был не слишком умен, но при нем был его мудрый отец и наставник патриарх Филарет.

Пока у нас не будет настоящего патриотизма, основанного на любви к родной земле и ее истории, ничего хорошего не получится.

Современной политикой Лев Николаевич никогда не занимался, за политикой не следил. Утверждал, что в описаниях современных событий много неправды. Только отойдя от злобы дня, можно выяснить, истинную подоплеку событий и их направленность. Про ситуацию последних лет он говорил: ╚Мне очень тяжело на все это смотреть. Чем это кончится, не знаю╩. Запад, по его словам, навязывает России не присущий ей стереотип поведения. Сказался и геноцид русского народа в советское время. Выбили элиту - аристократию, ученых, просто энергичных, самобытных людей. Они отдали свои силы тупой каторжной работе. А скольких расстреляли, утопили в баржах! Лев был тоже приговорен к расстрелу, но не успели привести приговор в исполнение - арестовали Ежова и стали пересматривать вынесенные при нем приговоры. Лев говорил: ╚Я Солженицына уважаю за то, что он смог написать ╚Архипелаг ГУЛаг╩, потому что мне даже вспоминать это все не по силам╩. Ведь он никогда не рассказывал о перенесенных в лагере испытаниях. Остался лишь короткий дневник с односложными фразами: ╚Голод╩, ╚Холод╩, ╚Тяжелые работы╩.

* * *

У Льва были весьма не простые отношения с его знаменитой матерью Анной Ахматовой. Он приехал в Ленинград из Бежецка в 1929 году, чтобы продолжить учебу, и закончил там 9-й класс. По сути дела, впервые за всю жизнь Лев попытался жить вместе со своей матерью. Но Анна Андреевна была занята собой, сын ей был не нужен. Многие талантливые люди эгоцентричны, так что сильно осуждать ее я не могу.

Ее жизнь тоже была незавидной: стихи не печатали, все время донимало безденежье, к быту она была не приспособлена, а выживать как-то надо, поэтому была то с Шилейко, то с Пуниным (не умирать же с голоду). Видимо, она полюбила Пунина, но тому чужой ребенок совершенно не был нужен; Пунин гонял Льва и не давал ему ночевать даже в холодном коридоре квартиры в Фонтанном доме, часто он говорил: ╚Я же не могу весь Ленинград кормить!╩ Лев скитался голодным, но в Бежецк возвращаться не хотел, потому что жизненной перспективы для него там никакой не было. Кроме того, и в доме бабушки не все было гладко: тетушка Сверчкова выпроваживала его, лишний кормилец ей был в тягость. После окончания ленинградской школы Лев начал где-то работать, зарабатывать пролетарскую анкету, без которой о поступлении в университет нечего было и думать. Но по сути дела, он зарабатывал себе на жизнь, чтобы не умереть от голода. Анна Андреевна смотрела на это как бы со стороны. Лев вспоминал, что однажды она сказала: ╚Лев такой голодный, что худобой переплюнул индийских старцев┘╩ Вот так она могла сказать.

Анна Андреевна осталась жива, но ее жизнь разменивали на жизнь сына. Считалось, что лучше посадить сына, чем мать. Так полагали не только власти, но и некие ╚иксы╩ из окружения Анны Андреевны. В 30-40-е годы Лев не был тем, кем он был в шестидесятые. Иные говорили про него, что он идиот. Про него вообще Бог знает, что говорили! Чокнутый, мол: все учится, а его все выгоняют, ну, значит не способный. Его действительно выгоняли из университета, но причиной были в основном доносы студентов. А как-то он заступился за своего отца. Некий профессор на лекции начал клеветать на Николая Степановича, будто тот, описывая в стихах Африку, на самом деле никуда не ездил, а все насочинял. Тогда встал студент Лев Гумилев и сказал, что в стихах все правда! ╚Откуда ты знаешь?╩ - ╚Я знаю!╩. Профессор донес на дерзкого студента, и Льва выгнали из университета. Позже его арестовали и на допросах кроме всего прочего требовали отказаться от отца, сменить фамилию. Но Лев отца обожал, знал почти все его стихи наизусть и отца не предал. Поэтому первый срок ему дали, не в последнюю очередь, как сыну белого офицера и расстрелянного контрреволюционера.

Когда в 1945 году Лев вернулся домой после очень тяжелой отсидки и фронта, матушка встретила его очень радостно: герой с фронта приехал! Они всю ночь проговорили, конечно┘ о ее стихах. Лев сразу же стал готовиться к сдаче экзаменов. За два месяца он сдал экзамены за четвертый и пятый курс университета, а потом и государственные экзамены - это после семилетней отсидки и войны! Потом сразу поступил в аспирантуру. В 1946 году вдруг выходит постановление о Зощенко и Ахматовой, и его снова выгоняют отовсюду. Ругают мать, а сына выгоняют из аспирантуры. Он только сказал: ╚Ради Бога, оставьте меня до декабря, чтобы карточки получить, иначе я умру с голоду╩. Дали ему карточки за декабрь и выгнали с волчьим билетом. Опять разменяли мать на сына? Лев выдержал все, он за мать стоял несколько дней подряд на допросах под направленным в лицо электрическим светом. Это была настоящая пытка, но ничего не подписывал. Ему говорили: ╚Скажи, в чем ты виноват, а в чем ты не виноват, мы и сами знаем╩. - ╚Я ни в чем не виноват╩. ╚На тебя доносов, знаешь, сколько написано? - спросил следователь и добавил: - Ну и нравы же у вас там!╩ В то время считалось, если ты напишешь донос, то тебя не посадят. Поэтому понятна его обида на мать, которая уже после смерти Сталина, когда всех начали отпускать из лагерей, не очень-то за него хлопотала. Ведь его продержали до 56-го года. Уже всех выпустили - и бандеровцев, и власовцев. Он писал матери: ╚Почему ты не хлопочешь, почему ты не просишь за меня?╩

Фамилия ╚Гумилев╩ была как лакмусовая бумажка, около нее все сразу проявлялись. А матушку, видимо, окружили и с фронта, и с тыла, с тем чтобы изолировать от Льва, и она его избегала. Она была умна, но и хитра: прекрасно понимала, что к чему, но выхода у нее не было. Она понимала: или ее должны посадить - а тогда смерть, ибо она была человек нездоровый, - или сына. И сын сидел: сперва за отца, за отцовскую фамилию, потом, после названного постановления, - за мать. Кстати Лев рассказывал, что Анна Андреевна предупредила его о готовящемся аресте в начале 1949 года. Выходит, она знала, кто-то ее информировал. А когда уже в 1956 году Лев вернулся из лагеря, он приехал в Москву, к Ардовым, где тогда жила Ахматова, но она сказала: ╚Ты уезжай в Ленинград, а я потом приеду╩. И три месяца не приезжала. Льва прописала Татьяна Александровна Крюкова, его знакомая, потому что в ином случае его могли бы просто выслать из города, а на работу без прописки устроиться было невозможно.

Лев Николаевич очень любил мать, но сильно огорчался, считая, что она его не любит. У меня сохранились его письма из лагеря, по ним видно, как безумно он страдал от разлуки. Он ей все время говорил: ╚Я за тебя на пытках был, ты же ничего не знаешь!╩. Но как кошки отгоняют своих котят, так Анне Андреевне пришлось отогнать сына, потому что она не верила, что они смогут жить вместе без осложнений.

Лев очень много переводил с восточных языков. И, кстати, многие переводы ему давала мать, и они вышли под псевдонимом ╚Ахматова╩. Деньгами она потом частично делилась с ним, но считала, что довольно сильно потратилась, отправляя посылки ему в лагерь, и теперь он должен их отработать.

Он рассказывал о последней своей встрече с матерью в 1961 году, перед тем как они расстались (это было за месяц до защиты им докторской диссертации). В те времена он часто ее навещал. Порой она встречала его холодно, иногда с важностью подставляла щеку. В тот раз она сказала Льву, что он должен продолжать делать переводы. На это он ответил, что ничего не может сейчас делать, так как на носу защита докторской, он должен быть в полном порядке, все подготовить.

- Ты ведь только что получила такие большие деньги - 25 тысяч. Я же знаю!

- Ну, тогда убирайся вон!

Лев ушел. Он очень расстроился, так как это был уже не первый случай ее грубости.

В тот момент Льва встретил М. И. Артамонов, директор Эрмитажа, его учитель и руководитель многих археологических экспедиций. Он сказал:

- В таком виде, Лев Николаевич, на защиту не являются. Вас трясет. Извольте привести себя в порядок!

И Лев, чтобы развеяться, поехал куда-то за город с Немиловой, сотрудницей Эрмитажа, которая, видимо, была прикреплена к нему.

После смерти Ахматовой в 1966 году все эти люди - Немилова, Пунины, Ардовы, Лукницкий - требовали, чтобы Лев отдал все наследие Ахматовой Ирине Пуниной, возмущались тем, как он смеет так себя вести - передавать все бесплатно государству.

К нам домой в маленькую комнатку уже в 1967 году приехал Павел Лукницкий и часа три, сидя на диване, уговаривал Льва отступиться от своей идеи передать все наследие матери в Пушкинский Дом. А потом мы узнали, что Лукницкий был следователем НКВД. Татьяна Крюкова рассказала, что ее арестовали в 25-м году, так же как и Лихачева, и ее допрашивал Павел Лукницкий.

В те же годы Лукницкий крутился возле Ахматовой, якобы писал биографию Николая Гумилева. А кому могли поручить такое - писать биографию расстрелянного поэта? Конечно, своему человеку. Поэтому весь архив Николая Степановича достался Лукницкому. У Льва ведь ничего, ни одной строчки от отца не было. Даже рисунки Николая Степановича - иллюстрации к стихам-экспромтам по древнегреческим мифам, сделанные им для сына в Бежецке, попали в архив П. Лукницкого. (Большую часть из того, что было у Веры Лукницкой, весь огромный архив Н.Гумилева она уже в 90-е годы продала в Пушкинский Дом.)

А тогда, в 1967 году, Павел Лукницкий сидел у нас 3 часа, ни разу не вставая даже в туалет, и он Льва как будто гипнотизировал: требовал, чтобы тот отказался от суда, взял свое заявление назад, и чтобы Ирину Пунину не трогали. Страшно напирал, но Лев не отступился от своего решения сохранить архив Ахматовой в целости, в стенах Пушкинского Дома. Уходя, Лукницкий поцеловал мне руку, а Льву даже не подал руки. Лев потом сказал: ╚В органах своя этика. Подследственным руку подавать не положено╩.

По поводу наследства Ахматовой Льву тогда много нервов попортили. А ведь он на свои деньги организовал похороны матери, получил разрешение в церковных верхах и заказал панихиду по православному обряду (в те годы это было нечто немыслимое, это было целое событие для тогдашней интеллигенции!), заказал надгробие, кованый крест и мраморный барельеф для кладбища в Комарово. Ни Союз писателей, ни городские власти, ни тем более те, кто неплохо поживился на архивах двух поэтов, не дали и копейки на все это. Проект надгробия и металлический крест Лев заказал замечательному псковскому архитектору и реставратору В.С.Смирнову; мы специально несколько раз ездили для этого в Псков. А мраморный барельеф Ахматовой был заказан ленинградскому скульптору А.А.Игнатьеву. Барельеф Льву очень нравился, его гипсовая копия всегда висела у нас в комнате. А вот светящийся свинцовый голубь (олицетворение Святого духа), который, по замыслу Смирнова, как бы присел на металлический крест, к сожалению, был похищен с могилы какими-то вандалами. Когда после смерти Льва подобная задача встали передо мной, я обратилась к тому же скульптору Игнатьеву с просьбой сделать на могиле Льва крест из карельского пудожского камня, по образцу древних псковских крестов. По-моему скульптор со своей задачей справился.

* * *

В заключение самое трудное - о последних днях Льва Николаевича, для меня до сих пор это тяжелые воспоминания. Я всегда относилась отрицательно к Академической больнице, но меня уговорили отправить туда Льва для лечения язвы, так как там есть барокамера, которая как будто дает хорошие результаты.

После семи сеансов Лев сказал: ╚Я больше не пойду туда, мне это не помогает╩. Но врачи, которые его лечили, заявили: ╚Нет, мы его не отпустим, надо чтобы язва зарубцевалась╩. И начали лечить его облепиховым маслом, что в принципе можно было делать и дома.

Мне надо было готовить еду, а возить туда нужно было через весь город на метро и на автобусе. Поэтому Льва часто навещала наша помощница Елена Маслова, жившая рядом с больницей. Ученики - Костя Иванов, Оля Новикова, Слава Ермолаев, Володя Мичурин - приходили и читали Льву научные книги и фантастику, которую он очень любил. Это его отвлекало.

Наконец, я забрала Льва из больницы, но дома ему стало очень плохо, поднялась температура, начались страшные боли. Пробыл он дома всего неделю. Я вызвала скорую помощь. Те сказали: ╚Подозрение на воспаление легких, надо в больницу╩, и, конечно, отвезли опять в академическую. Я сказала: ╚Лёв, я приеду завтра утром╩. Вдруг рано утром звонит Лена Маслова и сообщает: ╚Я пришла к Льву Николаевичу, а мне говорят, что его увезли на операцию!╩ - ╚Как на операцию? Почему мне не позвонили?╩

Его нельзя было класть на операцию. Они ему удалили весь желчный пузырь, а этого нельзя было делать - ткани были очень тонкие. Лопнула его чуть зарубцевавшаяся язва и образовались новые язвы, началось сильное кровотечение. И уже остановить было нельзя. В это время очень помог А. Невзоров: он объявил в своей передаче, что нужна кровь, и доноров пришло много.

Меня не пускали в реанимацию. Я звонила утром, вечером. Вдруг мне звонит из реанимации доктор и говорит: ╚Лев Николаевич очнулся и хочет есть, а у нас кроме соленой трески ничего нет. Так что приезжайте, привезите кашу╩.

Это Лев, конечно, придумал предлог, чтобы повидаться. Лев лежал в отдельной реанимационной палате весь бледный, опухший, опутанный проводами.

Он хотел меня повидать: видимо, чувствовал, что уже кончается. Посмотрев на кашу, сказал: ╚Ты чернослива туда не положила╩. - ╚Завтра привезу╩. Но завтра уже не было. Наконец мне сказали, что больше оставаться нельзя. Я поцеловала ему руку, поцеловала его самого, то есть простилась с ним.

Я спросила: ╚У тебя что-нибудь болит?╩ - ╚Нет, ничего не болит╩.

15 июня Лев умер.

[ << ] [ Начала Этногенеза ] [ Оглавление ] [ >> ]