|
15 июня. Вступительное слово Н.В.ГумилевойМне крайне трудно писать о жизни и творчестве Льва Николаевича Гумилева. Я знаю слишком много подробностей его тяжелой и в целом трагической жизни, и подробности, зачастую мелочные, а иногда и просто глупые, которые ранят человека глубоко, мешают, как шум или помехи, рассказать мне о всей драматичности его Судьбы - пути ученого-первооткрывателя, создателя, по моему мнению, совершенно новой науки - этнологии. Благодаря ему русская наука в невероятно чудовищных условиях преследований, клеветы, предательства и насмешек оказалась на высоте своего призвания и в который раз совершила чудеса открытий. Это сделал человек, который до пятидесяти лет не имел своего угла, да что говорить об угле - он был насильственно многократно изолирован от общества, от книг, от людей науки, от общения, наконец, с друзьями, которых у него было всегда много. Льву Николаевичу суждено было расчищать дорогу сквозь непонимание, и в научном плане у него было не так уж много сторонников, да и помощников у него было маловато. Оставалась я. Я была ему другом, "мужней женой", как он говорил, и я старалась помогать ему всем, чтобы не только облегчить ему годы творчества, но и годы мук, и потому лишь дома он чувствовал себя защищенным и в безопасности. И то - безопасность домашнюю мы обрели в самые последние годы его жизни, потому что до этого он, прославленный благодаря книгам и лекциям в Ленинграде и за границей, жил в коммунальной квартире под оком соглядатаев, и этот надзор за ним ощущался до самого последнего времени. Так что чашу советской жизни с унижениями, допросами, доносительством, не говоря о концлагерях, он испил до конца. Но ни разу, ни одной строчки не написал того, что от него требовало начальство. На жизнь Льва Николаевича с детства наложила отпечаток трагическая судьба его родителей. Расстрел Николая Степановича Гумилева, великого русского поэта, стал вехой в истории русской культуры. Но для юного Льва Николаевича это стало мукой всей его жизни. Сначала допросы и преследование из-за отца, затем бесконечное любопытство любознательных и бестактных людей, которые в начале 80-х годов повалили в поисках "острых" сюжетов к нам в дом, затем шумные торжества и приглашения Льва Николаевича на крикливые поэтические и культурные мероприятия - все это принесло ему одно только горе. Он не любил "при всех" разговоры об отце, но зато помнил и читал в кругу близких друзей строки его стихов. Трагическая судьба его матери Анны Андреевны Ахматовой также повлияла на Льва Николаевича. Шумное обожание в 60-70-х годах се почитателями нанесло сыну огромное число обид. Тяжело об этом вспоминать. Считалось, что сын был тяжкой обузой для матери, люди, считая ее в некотором смысле своей "собственностью", своим вмешательством и бестактностью омрачали жизнь впечатлительного и ранимого Льва Николаевича. Ахматову почитали, но памятник-крест на ее могиле воздвиг он, располагая нищенской зарплатой, а потом он снова стал в устах скандалистов и лизоблюдов предметом насмешек. Все это было. Теперь его со мной нет. Его нет с нами, и образ Гумилева-человека, ученого-первооткрывателя только теперь становится понятнее многим его читателям. 11 мая 1956 года Лев Николаевич вышел из заключения в окрестностях Караганды. Его реабилитировали Указом тогдашнего Верховного Совета от 24 марта 1956 года. Он приехал в Ленинград, держа в руках фанерный ящик, перевязанный веревкой. Ящик был наполнен рукописями, черновиками, книгами (в последние три года, после смерти Сталина, было разрешено посылать ему в лагерь книги для работы). Рукописи были написаны на оберточной бумаге от мешков, в которых хранились лагерные запасы, и эти рулоны приносили "великому", как считалось, заключенному, зэки, затем листы сушились и только потом на них можно было писать. Листки эти были разного формата и разных цветов, они были вложены в самодельные папки с приклеенными веревочными завязками, и они сохранились до сих пор. Лев Николаевич привез из заключения две готовые книги: "Хунну", которую он очень любил, и "Древние тюрки". На книге "Древние тюрки" сделано посвящение тем, кому, как он считал, обязан он был своей научной жизнью. Среди них его научные наставники, учителя, сегодня их имена - уже легенда востоковедения: Г. Грумм-Гржимайло, В. Струве, Н. Кюнер, А. Якубовский. И сделана приписка: "эта книга начата 5 декабря 1935 года". "Древние тюрки" превратились сначала в докторскую диссертацию, а затем, в разгар "оттепели", вышли отдельной книгой. Мы познакомились со Львом Николаевичем в 1967 году, когда эта книга вышла. Позади была книга об открытии Хазарии, его лекции и публикации в московских и ленинградских изданиях, его ежегодные поездки на археологические раскопки в низовья Волги, его увлечение хрониками по истории Каспия, его постоянная вечерняя "светская" жизнь, состоящая из встреч с бывшими лагерниками, тоже учеными и неучеными тоже, с друзьями и новыми знакомыми. Наша жизнь началась в страшном "клоповнике" - коммуналке, каких уже. наверное, нет даже в Петербурге. Мы прожили вместе счастливую жизнь. Это не противоречит тому, что я написала: счастливую - и трагическую. Да, его всю жизнь беспокоила и манила истина. Историческая - и он пустился на поиск ее, написав много книг. И человеческая - потому что он, верующий и очень богословски одаренный человек, понимал, что человек подвержен влиянию всех страстей и искушению дьявола, но что Божественное в нем должно побеждать. Потому так умудренно, другого слова я не нахожу, он написал об этике людей пассионарных и людей трагической судьбы. И о людях, которые верили в идеалы своего этноса или своей религии. Он любил всех - и за силу духа, и за слабости тоже. И людей современных, тех, кто его окружал, и исторических, о которых бы, казалось, знал абсолютно все. Он рассказывал как о своих близких друзьях - о степняках-кочевниках, людях "длинной воли", о византийцах и первых русских князьях, о первохриетианах, "волчьей" стае перворимлян, вознамерившихся отстоять себя на семи холмах древнего Рима, о Мухаммеде и его первых халифах. Он как будто знал их всех в лицо. Я, художник по профессии, была зачарована его рассказами об этих людях, об истории образования величайших империй и религий. Поэтому мне довелось быть первым художником-иллюстратором его книг и статей. Так, я сделала все иллюстрации типов людей для некоторых статей по истории этногенеза. И была художником самой волнующей книги Льва Николаевича "Поиски вымышленного царства", в которой я сделала все: переплет, рисунки, заставки. По рождению я коренная москвичка. У нас был дом в Москве, отдельная квартира, в которой Лев Николаевич тоже написал многие, особенно последние книги. Нас навещали друзья. Наш приезд на два-три летних месяца, когда в университете заканчивались лекции и давался отпуск всем преподавателям, назывался "перекочевкой". Каким-то образом наш быт за двадцать лет сложился как бы из образа жизни кочевников. Зимой - Ленинград. Летом - Москва. Наши переезды, долгие сборы, привоз книг и рукописей и их увоз на зиму сделал нашу жизнь хлопотной, но очень интересной. Последний год Лев Николаевич болел. Он никогда не лечился. Всегда предпочитал какие-нибудь советы, особенно если это было связано с напряжением воли и силой жизни. Кстати, очень любил слушать советы шаманов или кудесников. В их словах он чутко улавливал отголоски древних верований, исторические реминисценции. 1991 год был для него очень тяжелым. И все-таки мы радовались, что наконец книги Льва Николаевича стали издаваться. Семь лет издавалась книга "Древняя Русь и Великая степь", столько же ждала своей участи другая книга - "Тысячелетие вокруг Каспия". Последней его книгой стала "От Руси к России", вышедшая в Петербурге и Москве. Большую радость доставила ему совместная работа над книжкой "Чтобы не погасла свеча", написанная как научно-популярная совместно с академиком Александром Михайловичем Панченко. Их дружба скрасила последний год жизни Льва Николаевича. Льва Николаевича Гумилева лишь условно можно назвать историком. Впрочем, нет, если мне будет разрешено так сказать, то я назвала бы его "Великим Ученым-Историком". В России таких, мне думается, было немного. О своем значении для русской культуры Лев Николаевич догадывался сам, но предпочитал лишь говорить о том, что ему удалось сделать в сравнении с предшественниками. Здесь у него мерилом были Н. Карамзин, С. Соловьев, С. Платонов, конечно, К. Леонтьев и ряд русских философов-историков, европейские имена - О. Шпенглер, Р. Груссе. Кажется, он успел написать обо всех народах. По-моему, не было ни одного этноса, о котором бы он не написал хотя бы несколько строк. А этносов - тысячи! Иногда я спрашивала: "Лев, а вот про такой-то народ, я слышала, что о нем ничего не известно науке? Кто он?" И начинался обстоятельный рассказ: кто этот этнос, кто их мифический предок, откуда они и что с ними сейчас. Такой университет на дому существовал не только для меня, но и для учеников, друзей, последователей, просто слушателей. Его лекции были неповторимы, незначительное представление о них дает телевизионная запись, там - голос не тот, не видно ауры воодушевления, которое просто охватывало всю аудиторию. А уж дома, на таких вот импровизациях с чтением стихов и с рассказами исторических анекдотов - это просто невозможно передать! Наибольший интерес Лев Николаевич Гумилев вызвал, как это ни странно, за рубежом, в солидных университетах, и особенно у наших соотечественников - историков и философов-евразийцев. Его занятия хуннами, тюрками, степными народами, а затем монголами сразу привлекли внимание двух столпов зарубежной русистики: Георгия Владимировича Вернадского, сына великого Владимира Ивановича, и Петра Николаевича Савицкого, самого крупного исторического географа в русской истории. Сохранилась переписка с этими крупнейшими авторитетами науки за долгие годы. Я приведу два отрывка из писем Петра Николаевича Савицкого, который сам долгие годы занимался "степной историей", хуннами. "Меня порадовала широта Ваших горизонтов. Но должен признаться) что Вы далеко превзошли меня в этом отношении. Сказанное Вами об этногенезе хуннов, уйгуров, тюркютов, монголов, кыргызов, казанских и крымских татар, хазар - замечательно интересно и прямо-таки основоположно! В области кочевниковедения Вы сейчас подкованы как никто другой во всем мире. Мужайтесь, друг! Вам предстоит создать эту специальность в ее "классической форме" (кочевниковеда)". Зарубежные корреспонденты Л.Н. Гумилева были полны доброжелательности, но внутренние оппоненты и специалисты дышали злобой. Но Бог с ними. Сейчас, когда начинает издаваться наследие Льва Николаевича в том полном виде, в каком он задумал его и каким хотел бы видеть изданным) я счастлива. Счастлива вдвойне, потому что издание делают друзья и доброжелатели. А то ведь в старое время, например, в отделении восточной литературы издательства "Наука" Льва Николаевича кромсали, вырезали, цензуровали, исправляли, всякое было. Ни одна книга не вышла в том виде, в каком он ее создавал. Настоящий 15-томник изданий Льва Николаевича будет подарком для людей, интересующихся историей, и искренних почитателей творчества покойного ученого. Ведь он был "завершающим" звеном великой евразийской традиции. Я не знаю, есть ли продолжатели великой традиции русской историографии, которая озаботилась бы величием традиций, а не только хулой на всероссийское. Я знаю, что Льва Николаевича упрекали в излишней горячности, когда он писал о судьбах России. Но ведь судьбами своей Родины озабочены на самом деде все великие историки, философы. Великие историки XX века, к сожалению, вынужденные работать за рубежом, оставили Льву Николаевичу завет, который он сам передаст последующим поколениям. А завет этот звучит в письме П. Савицкого так: "Великое русское многонациональное государство, в одной из своих сторон, есть следствие того закона, который дан русскому народу природой русского мира, контрастирующими предельно сильно в земных масштабах и стимулирующими воздействиями холода и тепла, сухости и влаги. Будем надеяться, что наша планета устоит. Тогда наше, или Ваше, или следующее поколение увидит еще более поразительные проявления русского закала..." ( 1 июля 1963 года). Я заканчиваю свое предисловие стихотворением Льва Николаевича Гумилева.
3 июля 1993 г. Н.ГУМИЛЕВА. |
|
|
|