Невское время No 188(1591) 15 октября 1997 г.

Александр ПАНЧЕНКО: "Я потерял собеседника..."

В октябре Льву Николаевичу Гумилеву исполнилось бы 85 лет. Он долгие годы дружил с Александром Михайловичем Панченко, они вместе написали книгу. Когда я пришла к Александру Михайловичу, он показал мне халат: "Его подарила мне вдова Льва Николаевича, Наталья Викторовна Гумилева. Правда, хороший халат? Хотите, надену?" - "Конечно, хочу". - Так и рассказывал мне Александр Михайлович о своем покойном друге, сидя в его домашнем халате...

- Мы с Львом Николаевичем знакомы с 60-х годов, но настоящая дружба завязалась у нас в 80-х. Дружба была чудесная. Я никогда не устаю повторять, что у меня нет собеседника. А в чем было его собеседничество? Он не умничал никогда: он был умный, но не умник. То есть, если кто-нибудь думает, что мы только и говорили, что о пассионарности, этногенезе и т. п., - то ничего подобного не было. Сидим, выпиваем, я думаю, о чем бы поболтать? Первая книга, которую он прочел в Бежецке, была "Таинственный остров". А я говорю ему: "Какая хорошая книга "Граф Монте-Кристо!" - "Да, - говорит, - хорошая, но вообще-то все это туфта". Дело в том, что Дюма никогда не сидел. Поэтому он и мог написать, что Эдмон Дантес выучил в тюрьме 28 или сколько там, я не помню, языков. Сам Гумилев знал много языков (первый его язык - французский), но ни одного не выучил в лагере: в лагерях нельзя выучить язык (хоть учиться было у кого, профессоров, лингвистов сколько угодно сидело), а Дюма думал, что можно. Гумилев был настоящий зек - он им и остался. Помню, как-то раз мы с московской журналисткой Ириной Мамаладзе провожали его в Москву. Проводница говорит: "Кто провожает Гумилева, выходите!" Вдруг он прибегает со страшными глазами: "Вы слышали, Гумилев с вещами на выход!" Я его успокоил, объяснил, что это нас просят выходить, и спрашиваю: "А зачем вы прибежали?" - "Чтобы вы меня спасли..."

Ведь его шмонали до 1986 года. На этот случай у него на столе всегда лежала бумажка: "Начальник, шмоная, книг не кради, а рукописи клади на место". И в московской квартире - такая же.

- А что, неужели крали?

- Крали. Так исчезла рукопись "Реквиема" после одного из отъездов. Он поругался-поругался, а жена посоветовала написать заявление в милицию. Через некоторое время он смотрит - есть на столе рукопись, только другая. Наталья Викторовна говорит - опять пиши заявление. Через какое-то время рукопись появляется - та самая. Теперь она лежит у нас в Пушкинском доме.

У него было потрясающее положение - жил он на Большой Московской, дом 4, в двухкомнатной коммуналке: в одной комнате он, в другой - опер. Бывало, сидят вдвоем на кухне, выпивают, обсуждают что-то. И на все свои беды Лев Николаевич ни разу не обозлился, всегда хохотал - это редчайший случай.

Я как-то спрашиваю его: "Лев Николаевич, как вы встретили смерть Сталина?" - "А я в то время уже был "придурком" (т. е. не ходил на общие работы, был библиотекарем), я тогда писал книгу "Хунна" и так был увлечен, что когда мне пришли и сказали, я говорю им: идите, скорбите..."

- Он не рассказывал вам, как придумал свою знаменитую теорию?

- Его посадили в 38-м, дали детский срок - 5 лет, отправили на лесоповал. А прокурор опротестовал приговор - потребовал расстрела. Его вернули, этапировали в "Кресты". Он мне рассказывал: "Там было прекрасно, тепло, три раза в день кормят, пусть плохо, и можно лежать под нарами". Вообще-то это тюремным режимом строго запрещалось, но они там все садились на койку и закрывали ногами того, кто лежал внизу. "Вот я лежал под нарами и придумывал свою теорию этногенеза и пассионарности". - "А как же расстрельная статья?" - "А очень просто - прокурора самого расстреляли".

Рассказывал он мне и о том, как хитрил. Его не брали на исторический факультет: он нагло писал во всех анкетах: "дворянин" - и никогда: "из служащих". Кем только не пришлось ему быть в ранней юности - и чернорабочим, и даже малярийным разведчиком в Средней Азии. Он ходил по кишлакам и записывал поименно, кто болен малярией. Он тогда уже был евразиец, его интересовали обычаи, языки и т. д. И вдруг его начальник, человек образованный, видит, что в рапорте - сплошь имена средневековых ханов - это Гумилев делал такие отписки, а сам интересовался отнюдь не малярией...

В 1943 году его выпустили в ссылку, в 1944-м он попал на фронт, служил в зенитной артиллерии, брал Берлин. Представляете, на Одере - пикируют на нас немецкие самолеты, а он выходит на берег и читает Гюго по-французски. Командир батареи говорит: "Ну ты, Гумилев, даешь!"

Очень тяжело жилось ему после войны - на Ахматову как раз обрушился со своим докладом Жданов. Больше всех помогала им знаете кто? Ольга Берггольц.

Лев Николаевич любил рассказывать мне всякие забавные вещи. Например, как он придумал термин "серебряный век". "Сижу я с мамой - сразу после войны - есть нечего, выпить охота, денег ни копейки. И пришлось мне с мамой разговаривать о поэзии. Я говорю: мама, вы вообще-то не солнце, вы луна; вот те были солнце - Пушкин, Баратынский, Языков: они - золотой век, а вы - серебряный. Она и говорит: "Лева, продай мне эту идею", - у них в Петербурге была такая манера "продавать" друг другу идеи. Она мне дала на маленькую - заначка, вероятно, была, я побежал в Елисеевский магазин, выпил, был очень доволен, а у нее появились очень хорошие строчки: "И серебряный месяц Над серебряным веком стыл".

Конечно, правда ли все эти разговоры - никто не знает. Незадолго до смерти Лев Николаевич все говорил, что хочет написать мемуары: "Но как? Ведь это заведомая ложь". Действительно, это закон жанра. А я говорил - вы сделайте так: возьмите эпиграфом слова из монолога Городничего: "Не прилгнувши, какая же речь бывает". Но он не успел написать - как, впрочем, и я не успеваю.

Хороший он был человек, Царство ему Небесное, вечный покой. Умер от язвы - говорил: "Язва у меня от обиды, всех выпускали, а меня нет". Действительно, все уже уехали на так называемую свободу, а он - только в мае 1956 года.

Я еще раз повторяю, что он был и остался зеком. Давайте попытаемся понять, что он ученый-зек. А что может зек? У него нет возможности посмотреть в энциклопедию Брокгауза и Эфрона, поэтому ученый-зек становится поэтом в широком смысле слова (Кампанелла, протопоп Аввакум, Даниил Андреев, Варлам Шаламов - все они были зеки, каждый из них хотел объяснить мир). Зек не может, например, стать математиком. Но Льву Николаевичу Господь подал: перед первым сроком - закончить Университет, перед вторым - защитить кандидатскую диссертацию. И Гумилев сумел в этом мире кое-что объяснить. Его ругают, уличают в каких-то ошибках - но кто же не ошибался? Он крупный человек - как Платон, как Аристотель, как Томас Мор. Разве мы построили Город Солнца? - нет, не построили, это утопия, но она очень многое объясняет.

Лев Николаевич и стихи ведь писал неплохие, просто мама и папа у него делали это слишком хорошо, так что он считал, что ему не стоит соваться.

- Каким образом родилась идея вашей совместной книги?

- Это нам предложил Игорь Кузьмичев, известный ленинградский редактор из "Советского писателя". Мы с удовольствием согласились.

- А каково было работать с Гумилевым?

- Проще пареной репы - с хорошим работником работать легко. Он был уже старенький (25 лет разницы у нас), говорил: "Вот вам весь текст, делайте что считаете нужным". Он считал, что у нас с ним нет разногласий. Но это не означало, что у нас общие взгляды - просто он был толерантен, и никогда не было необходимости ссориться.

Говорят, что мы чего-то не знали, что нам чего-то не давали - все это чушь. Я издал множество книг без единой ссылки на Ленина или Маркса - и никто их не потребовал. Гумилев, который все же немного боялся, говорил: "Я работаю до Венского конгресса" (1815 год). И он нисколько не скурвился, хоть его и мучали, и били. Бывало, сидим, и вдруг он начинает ухать, как филин: "У! У! У!" Наталья Викторовна срочно делала ему укол, и мы продолжали выпивать. Это ему следователь когда-то нерв перебил.

Кстати, насчет выпивки. Однажды он приехал из Москвы с правосторонним инсультом, мы его на кресле привезли домой, и был устроен пир. Он говорил: "Как нехорошо, что я ем левой рукой!" Вспоминал, что бабушка, Анна Николаевна Ушакова, его воспитавшая, говорила ему: "Лева, левой рукой никогда не ешь!"

И вдруг он левой рукой из левого кармана вынимает спирт в колбе, наливает в фужер и выпивает, никто и глазом моргнуть не успел: "Врачи сказали, что мне водку нельзя пить, только чистый спирт". Какое же надо было иметь обаяние, чтобы сестры в больнице дали больному спирт! Вот такой это был человек.

Очень он любил свою жену, Наталью Викторовну. Когда он женился, ему было 52 года, ей 46. Я где-то уже писал, что советская власть добилась, чтобы род Гумилевых исчез. Ведь сколько раз бывало - только он собирается жениться - арест. А с Натальей Викторовной у него были удивительные отношения. Она называла его Левонтий. Прекрасные блюда умела готовить. А он - бывший зек - все никак не мог наесться... Так мы сидели за столом, беседовали, никогда не ссорились. А вся эта политика, которая его окружает, нас не касалась.

Не надо искать в теориях Льва Николаевича всеобщих отмычек на каждый случай. Все крупные мыслители объясняют нечто, и он именно такой мыслитель. Он был уверен, что все народы проходят примерно одинаковый путь развития, и это чрезвычайно важно. Теории, которые объясняют все, не стоят ничего - как теория Адлера, фрейдизм, марксизм. Мы же не можем жить по Платону, мы никогда не будем строить идеальное государство, изгонять из него поэтов. Но Платон - великий мыслитель.

И Лев Николаевич - тоже великий мыслитель, только необходимо понимать, что это некое относительное знание, относительное объяснение. Но этого, как правило, не понимают, и отсюда возникают всевозможные нападки. Ведь и Сократа заставили выпить цикуту.

Лев Николаевич был храбрый, в этом смысле он, быть может, подражал своему папе, которого он очень любил, хотя и мало видел. Алексей Ремизов, придумавший в свое время Обезьяний орден и раздававший друзьям и знакомым обезьянские знаки отличия, описывает во "Взвихренной Руси", как идет ему навстречу Николай Степанович в шубе и говорит, что хочет быть обезьянским графом. Ремизов ему отвечает, что, мол, у нас нет графов, только князья, - и смотрит ему вслед, думая, что если и быть кому графом, то только Гумилеву.

Академик Александр ПАНЧЕНКО произносит речь на церемонии открытия мемориальной доски на доме 1/15 по улице Коломенской 1 октября 1997 года. Фото предоставлено Общественной организацией "Фонд Л. Н. Гумилева".

Да, Лев Николаевич был храбрый человек, он никогда ничем не поступился - за что я его и любил. И он завещал нам не только свои идеи, но и свою храбрость.

Беседовала Татьяна ВОЛЬТСКАЯ