|
Слово о Льве Николаевиче ГумилёвеЮ. К. ЕфремовОпубликовано // Текст выступления 16 ноября 1992 г. на общем собрании Московского отделения Русского географического общества и 4 декабря 1992 г. в Центральном доме литераторов. Впервые опубликован в ╚Известиях Русского географического общества╩ (1994, ╧ 1). Печатается с сохранением особенностей авторской орфографии. В культуре России и мира Лев Николаевич Гумилёв - явление настолько большое, что всестороннюю его оценку не дашь и на многодневных чтениях. Отдавая дань памяти выдающемуся мыслителю, ученому и человеку, мы собрались не для дискуссий и выяснения отношений. Отложим их до будущих ристалищ, а сегодня у нас другой повод для встречи - две недавние даты. Одна из них - скорбная: в ночь с 15 на 16 июня 1992 г. - мученическая кончина человека, у которого злобно раскрылись лагерные язвенные швы; другая - его 80-летие, исполнившееся 1 октября. Для меня это выступление - внутренний долг перед другом, с которым связаны 35 лет близости и взаимопонимания. Общаться с ним мне посчастливилось в годы подлинного расцвета его научного творчества. 24 июня 1916 г. 23-летняя Марина Цветаева, боготворившая Анну Ахматову, пропела в адрес трехлетнего сына двух поэтов (╚Имя ребенка - Лев, матери - Анна╩) не только ╚осанну маленькому царю╩, но и пророческую строку ╚Страшное наследье тебе нести╩ - словно предчувствовала уже тогда трагические судьбы обоих родителей и маленького ╚Львёныша╩. В студенческие годы мы ничего о нем не знали. Лишь однажды, году в 35-м, на географическом факультете был шепот, что есть в Ленинграде такой студент - глубоко верующий (надо же, вторая пятилетка, а он все еще во что-то верует!), а на вопрос, что ему ближе - Москва или Питер? якобы отвечавший: - Ну что вы, конечно, Москва - в ней самый воздух как-то православнее. Рассказал я об этом слухе уже стареющему Льву Николаевичу, и он возмутился: - Никогда я такого не говорил. Впервые я увидел его в Географическом обществе в Питере, только что вернувшегося с каторги, и опознал по фамильному сходству - по единственному известному мне и не самому удачному портрету отца в журнале ╚Аполлон╩. А к старости Лев Николаевич становился все больше похожим на свою мать (вглядитесь в ее портреты в пожилом возрасте). Внутренне он, конечно, гордился и этим сходством, и родством, знал наизусть уйму стихов обоих родителей, но, как правило, ни в чем этого не проявлял, а разговоров о их судьбах и особенно о своих правах наследника упорно избегал. Познакомившись со Львом Николаевичем, наша семья, уже знавшая о нем многое как об ученом, никогда сама не заводила разговоров о его родителях, хотя мы их и любили, и чтили. Он понимал и даже ценил, что интересен и дорог нам сам по себе, а не только как отпрыск знаменитостей. Но однажды, коснувшись крушений в своей судьбе, он сам сказал нам, что отбыл в заключении два больших срока - ╚один за папу, другой за маму╩. Конечно, они наложили тяжелейшую печать на всю судьбу этого необыкновенного человека. Поэтому о них следует рассказать подробнее. Общаясь со мной, Лев Николаевич любил подчеркивать свое старшинство - родился в 1912-м, а не в 1913-м году, хоть и был меня всего на семь месяцев старше. Но я-то чувствовал себя всегда куда более младшим: никакие семь месяцев разницы в возрасте не шли в сравнение с четырнадцатью годами лагерных страданий, с опытом фронтовика, прошедшего до Берлина, человека, всю жизнь прожившего под тяжестью осознания трагедии отца, а потом и драмы матери, и так горько расплатившегося сначала за одно только это родство, а потом и за собственное героическое инакомыслие. Как сверстнику, мне легче представить себе обстоятельства его долагерной жизни. И отрочество с юностью, и молодость Льва Гумилёва прошли под черным крылом анкетного пункта о расстрелянном отце, а в тогдашних школах не прощалось и интеллектуальное превосходство. Принцип был: ╚не высовывайся!╩. Даже меня, сына учительницы и агронома, выходцев из сельского нижегородского захолустья, корили за академический индивидуализм - так принято было обзывать успехи в учебе. В любом дитяти из нерабочих семей мерещилась голубая кровь. А юного Льва Гумилёва прямо обвиняли в ╚академическом кулачестве╩. В 1930 г. мы закончили тогдашние девятилетки, но продолжать образование не могли, как выходцы из чуждой прослойки. Принять 17-летнего Льва Гумилёва отказался питерский пединститут, а мне документы возвращались даже из пяти вузов, в их числе и с моего будущего географического факультета. Для поступления полагалось нарабатывать рабочий стаж, вот мы оба и оказались в Сибири - я собирал за Обью американские комбайны, а Лев Гумилёв коллекторствовал в геологической экспедиции в Саянах. Побыл он и рабочим службы пути и тока, и ╚научно-техническим лаборантом╩ в академической Памирской экспедиции, потом - санитаром по борьбе с малярией в таджикском совхозе и лишь в 1933-м оказался участником археологической экспедиции Бонч-Осмоловского в Крыму. После ареста руководителя экспедиции был удален из геологического института и Лев Гумилёв. Цвету ╚белой кости╩ оттенок придавался уже политический. С начала 30-х годов наши судьбы не совпадали. Не без блата я стал студентом-агроинженером сначала Сибирской (Сибаки), потом Тимирязевской академии, но нахлебался аграрных бедствий первых пятилеток с ╚кулацким саботажем╩ на Кубани и был исключен из вуза, правда, всего лишь за ╚дерзость директору╩. Это было прикрытием моего дезертирства из мира сельских трагедий в куда более мирную науку - географию. Не горжусь и не хвастаюсь такой технологией выживания - Лев Гумилёв выжил и без нее, но сколько перенес! Он лишь в 1934 г., с учетом всех своих стажей и археологической практики, был принят на истфак Питерского университета, слушал лекции академика Е. В. Тарле, востоковеда В. В. Струве, создателя марксистской истории Эллады и Рима С. И. Ковалёва. Но там студента с плохой анкетой протерпели только год. Уже в 1935-м коллеги-комсомольцы добились исключения ╚антисоветского молодого человека╩ из вуза. В моем поступке, хоть и ╚граничившем с хулиганством╩, политики не нашли, а Льва Гумилёва поспешили посадить. В следственной тюрьме он по первому разу пробыл недолго - помогло ходатайство матери на имя Сталина - сына освободили ╚за отсутствием состава преступления╩. На свободе Гумилёв уже тогда занялся изучением древних тюрков. В 1937 г. ректор университета Лазуркин помог ему восстановиться на курсе, тогда же он выступил у востоковедов с докладом о тюрках VII-VIII веков. Даже этот еще студенческий доклад удостоился через 20 с лишним лет публикации в ╚Советской этнографии╩. Географы Московского университета в 1937-1938 годы уцелели, видимо, за широкой спиной старого большевика-меньшевика Баранского, который все еще оставался в любимцах у Сталина. Питерскому университету досталось куда круче. Студента Гумилёва уже в начале 1938 г. арестовали, приговаривали к расстрелу, потом кару смягчили, побывал он и в ╚Шпалерке╩, и в ╚Крестах╩, и на Беломорканале, а после переследствия (а таковые случались при заменах высших персон, вроде Ежова на Берию) получил новый срок - 5 лет - и провел его ╚во глубине сибирских руд╩ в Норильске в роли техника-геолога на медно-никелевых рудниках. Остался там же ссыльнопоселенцем, и лишь в 1944 г. ему разрешили вступить добровольцем в Красную Армию, и он продолжил традиции отца, тоже добровольца. Рядовой Гумилёв в составе 1-го Белорусского фронта с боями прошел до Берлина. Восстановленный в университете, Лев Николаевич сумел уже в начале 1946 г. сдать положенные за все курсы экзамены и зачеты, защитить диплом, поступить в аспирантуру академического Института востоковедения, сдать и там все кандидатские экзамены. Летом того же года 34-летний Гумилёв участвовал в Подольской археологической экспедиции, руководимой М. И. Артамоновым. Но грянула ждановщина! Отказавшийся до войны отречься от отца, Лев Николаевич не осудил и мать. Как же не отчислить такого сына из аспирантуры, как же не воспрепятствовать защите уже готовой кандидатской диссертации! Нашлась и демагогическая формулировка отлучения от науки - ╚без никакой политики╩: ╚В связи с несоответствием филологической подготовки избранной специальности╩. Не иначе как упрек в неполном знании восточных языков! Особенно яростным противником молодого соискателя проявил себя ближайший коллега по институту - археолог Александр Натанович Бернштам, 38-летний доктор наук и профессор университета. Ему было мало собственных успехов в исследованиях среднеазиатских древностей - 36-летний Лев Гумилёв ревизовал концепции претендента в монополисты, и ╚красный профессор╩ предпочел перенести полемику в иные сферы. В 1947 г. Лев Николаевич трудился в должности библиотекаря психоневрологической больницы, заработал себе положительную характеристику и, опираясь на нее, предъявил свою диссертацию уже не бернштамовским востоковедам, а историкам университета. Тут снова помог ректор - на этот раз А. А. Вознесенский. В октябре 1948 г. именно в университете Лев Николаевич блестяще защитил кандидатскую диссертацию. А еще перед этим он наращивал свой полевой стаж - работал на Алтае под руководством профессора С. И. Руденко на раскопках уникального кургана. 7 ноября 1949 г. - 32-я годовщина Октября, канун 70-летия Сталина с вытекающим из него потоком приветствий. А 37-летнего Льва Гумилёва, как раз в возрасте погибшего Пушкина, решили именно в этот день хоть и не пристреливать, но понадежнее изолировать. Особое совещание ╚впаяло╩ ему 10 лет лагерей особого назначения. Он попал под Караганду (Чурбай Нура), а позже его перевели в шахтерский поселок Ольжерас у впадения Усы в Томь - теперь это известный кузбасский городок Междуреченск, переживающий сегодня новую трагедию из-за взрывов в шахтах и массовой гибели шахтеров. Даже в лагере не прерывалась интеллектуальная жизнь, хотя это была совсем не шарашка из ╚Круга первого╩ Исаича. Интереснейшие беседы с физиком Козыревым, с биологом Вепринцевым, с ныне известным телеобозревателем Львом Александровичем Вознесенским и сколькими еще подобными людьми помогали Льву Николаевичу ковать и оттачивать начала своего новаторского учения об этносах. ╚Реабилитанс╩ сократил срок каторги, и в 1956 г. Гумилёв вернулся в Питер. Профессор Артамонов принял его библиотекарем в Эрмитаж на временную ставку в счет больных и беременных - таких вакансий хватало, и это позволяло не прерывать работы. Здесь Лев Николаевич завершил свою первую докторскую ╚Древние тюрки╩ и в 1961 г. защитил ее. После этого ему существенно помог еще один ректор университета, Александр Данилович Александров, выдающийся математик, будущий академик, а тогда еще членкор. Именно он пригласил доктора исторических наук Гумилёва на работу в Географо-экономический институт при университете - так называемый ГЭНИИ. Тут он и проработал вплоть до выхода на пенсию в 1986 г. Последней его должностью была ╚ведущий научный сотрудник╩. В университете он читал сенсационный курс народоведения, слушать который сбегались студенты и из других вузов. Этому предшествовала еще одна экспедиция, ставшая ╚лебединой песней╩ полевого исследователя - и возраст, и подорванное лагерем здоровье напоминали о себе. Но в 1959-1963 гг. он успел провести талантливейшие изыскания в Прикаспии, на основании которых создал один из своих шедевров - книжку ╚Открытие Хазарии╩. Появление ее было сенсацией и по новизне фактов, и по их толкованию, и по способу изложения. ╚Хазария╩ дополнила капитальную историческую тетралогию, включившую книги ╚Хунну╩ (1960), ╚Древние тюрки╩ (1967), ╚Поиски вымышленного царства╩ (1970) и ╚Хунны в Китае╩ (1974). Она осветила два тысячелетия судеб евразийской степи. Эти книги удостоились немедленного перевода на другие языки. Американские географы, посещая наши географические съезды, буквально льнули к Гумилёву и гордились возможностью общаться с авторитетнейшим, как они говорили, номадистом мира. Teодор Шабад в Нью-Йорке срочно переводил и публиковал наиболее интересные его статьи в ╚Совьет джеографи╩. Во всю широту своих взглядов Лев Николаевич раскрылся перед нами не сразу, поначалу приводил даже в недоумение - так непривычно парадоксальны были его оценки, скажем, татарского ига как периода сравнительно мирного и даже взаимообогащающего сосуществования русских с татаро-монголами. Во вступлении к незавершенному труду ╚Ритмы Евразии╩, где понятие ╚Евразия╩ трактуется нетрадиционно, в весьма суженном значении, об этом сказано прямо: ╚Золотоордынские ханы следили за своими подчиненными, чтобы те не слишком грабили налогоплательщиков╩. Об этом же подробно говорится в одном из глубочайших трудов Гумилёва ╚Древняя Русь и Великая степь╩. Не отрицая жестокости отдельных карательных акций, таких как батыева или мамаева, Гумилёв утверждал, что монголам было выгоднее не тотальное ограбление и обескровливанье Руси, а, напротив, поддержание ее жизнеспособности и платежеспособности, не иссякающей веками. А влияния при этом действовали, конечно, встречные, взаимные, обоюдные. Тогда же мы впервые услыхали от него и о понятии пассионарности - многих оно поперву тоже насторожило, да и позднейшие и нынешние оппоненты его не приемлют. Но Лев Николаевич сумел нас убедить, что пассионариев не следует считать никакой высшей расой, что это никак не комплимент. Пассионариями были и хищные завоеватели, и явные разбойники и негодяи, и не обязательно единичные герои над безликой толпой; бывало, что пассионарными оказывались и народы, пребывавшие под началом посредственных вождей и тупых правителей, но подвластные некоему повышенному энергетическому импульсу. А волны пассионарной активности с положительным знаком, когда сочетались силы и личностей, и народов, приводили к таким победам, как на Неве и Чудском озере, или на полях Куликовом и Бородинском, формировали новые этнические единства. От публичного анализа текущих событий Гумилёв воздерживался, не забираясь глубоко даже в XIX век и блюдя, как он говорил, орлиную высоту взгляда на времена и пространства. Считал, что историку противопоказаны конъюнктурные диагнозы и торопливо-скороспелые выводы. Сколько я ни пытался выспросить его, была ли революция Мейдзи и последующая агрессивность японцев проявлением их пассионарности, он предпочитал отмалчиваться. Но это отнюдь не значит, что открытые им закономерности перестают действовать в новейшее время. Не являются ли проявлением фазы надлома распад средневековой Священной Римской империи германцев на десятки вюртембергов и брауншвейгов, развал Киевской Руси на удельные княжества, распад Австро-Венгрии, а теперь и нашей собственной страны? Лев Николаевич ╚посмел╩ усомниться в справедливости марксистского постулата о всемогуществе влияния смены производственных отношений и общественно-экономических формаций на судьбы человечества. Да, такие рубежи были, дикарство сменялось рабством, за феодализмом шел капитализм. Но были же крупнейшие перестройки общества и вне связи с этими времянными рубежами. Почему арабы в средние века вне какой-либо смены формаций проявили себя как могучая сила, сумевшая покорить и юг Средней Азии, и весь север Африки, и проникнуть даже в европейское Средиземье? Влияла ли тут одна пассионарность личности Мухаммеда или двинулся в путь целый великий народ? Лев Николаевич положил такие взрывы пассионарности на карту мира - они исполосовали ее как удары некоего бича. Как это объяснить? Уверенного ответа нет, но как рабочую гипотезу Лев Николаевич допускает здесь биоэнергетическое влияние космических аномалий, используя при этом и взгляды Вернадского. Как могло появиться в семье русских поэтов такое дитя Востока? Вряд ли тут нужно искать генеалогические корни. Важнее, что Восток открывался мальчику с детства - и в книгах по истории, и в живом общении с людьми. Дружба с татарчатами еще при работе в Крымской экспедиции открыла ему живую тюркскую речь, а работая в Таджикистане, он наслушался и подлинного фарси. Даже еще не овладев этими языками, он сам попробовал их ╚на язык╩, а ощущение их реальности вооружило его ключом и к тюркоязычным, и к персидским текстам - они не были для него непроходимой тарабарщиной, не отпугивали. А в лагерных ╚университетах╩ подобные же знания пополняло общение с казахами, монголами, китайцами, корейцами. Добавим к этому домашний французский и умение читать на разных языках ╚со словарем╩ - вот и истоки легенд о Льве Гумилёве-полиглоте; каюсь, что когда-то и сам их доверчиво распространял. Много дала и работа в хранилищах Эрмитажа, где и египетские, и ассиро-вавилонские, и древнеиранские шедевры делали ощутимо овеществленной историю незапамятных эпох. Списки допотопных династий фараонов, шахиншахов и китайских императоров уже и юноше не казались несъедобными абракадабрами. Позже помогали, конечно, и опытные учителя. Вот и вырос такой феноменальный знаток, словно сам современник и очевидец давно прошедших событий истории Востока. Что помогло особенно быстро возникнуть доверию и взаимопониманию между нами? Пожалуй, первый визит Льва Николаевича в университетский Музей землеведения, на создание и развитие которого я положил 30 лет жизни. Чтобы описать этот учебно-научный геолого-географический музей, занявший 7 этажей высотной башни, нужна специальная лекция, а к ней и экскурсия - буду рад провести такие, если их организует Союз писателей (никак не запомню, как он теперь называется). В нем нам удалось реализовать близкие Льву Николаевичу идеи целостности природно-общественных комплексов и выразить их с помощью средств синтеза науки и искусства. Как историк Гумилёв очень оценил в этом музее наше внимание к истории Московского университета и к исследованиям дорогой ему Внутренней Евразии. В галерее бюстов его особенно тронули созданные по нашему заказу портреты Вернадского, Гумбольдта, Пржевальского, Семенова-Тян-Шанского, Обручева, Краснова (удивился - как вам разрешили, ведь он брат повешенного генерал-атамана!). С полным пониманием отнесся Лев Николаевич к нашим материалам по охране природы, в том числе и охране от ухудшающих преобразований - мы тогда с Д. Л. Армандом выступали как соавторы первого проекта природоохранного закона, принятого в 1960 г. Но главное было в том, что музей помогал понимать пути развития всей природно-общественной экосферы Земли, толкуемой в духе учений Гумбольдта, Докучаева и Вернадского. Мы сошлись с ним тогда в отрицании узкопространственного, а не философского толкования ноосферы, приписываемого Вернадскому. Моей социосфере Лев Николаевич противопоставил свою биосоциальную мозаичную этносферу, образуемую этносами. Толкование биосоциальности человечества в отличие от узкосоциальной трактовки общества догматиками-марксистами также способствовало нашему взаимопониманию. Биосоциальная трактовка этноса - огромный вклад Льва Николаевича в философию, историю и географию. Понятие об обществе как о чем-то стерилизованном от природных начал - категория абсурдно-абстрактная; ведь все члены общества рождаются, питаются, растут, плодятся и умирают биологически (как от этого ухитрились абстрагироваться марксисты-материалисты?). Но биологические признаки свойственны не только особям, а и их сообществам - ценозам, а значит, и антропоценозам, этноценозам, которые во многом, хотя и не во всем, подобны биоценозам. Гумилёв убеждает нас, что этносам как компоненту биосферы присущи определённые стадии - от становления до расцвета и угасания. Существенную роль при этом играет связь со средой, вписанность этносов в ландшафт. А существуют и не вписавшиеся в него или паразитирующие на нем этносы - химеры. Эти противоестественные образования возникают, когда в одной экологической нише сосуществуют и взаимодействуют чуждые один другому этносы разных суперэтнических систем. Свойственные им заведомая внутренняя конфликтность и острые противоречия с окружающей средой позволили Л. Н. Гумилёву назвать такие образования антисистемами. На это понятие больше всего взъелись противники Гумилёва, увидав под ним чуть ли не утверждение о существовании низших рас, хотя химерами у него сочтены и хазары в Прикаспии после проникновения туда иудеев, и альбигойцы в Европе. А избранником Бога Гумилёв никакой народ не считает. Какой бы из них ни объявлял себя богоизбранным - немец, японец или еврей - это проявление лишь националистического чванства, эгоизма и нравственного уродства. Кстати, химерами и впредь могут становиться народы, пренебрегшие связями с питающей их природной средой. В наших науках - и в философии, и в природоведении, и в обществоведении - уныло господствовал постулат о несовместимости изучения природно-общественных закономерностей в единой науке. Поэтому буржуазной объявлялась и единая (природно-экономическая) география как допускающая недопустимое смешение независимых закономерностей. Труды Гумилёва - бесценный вклад в обоснование не только возможности, но и необходимости изучения именно природно-общественных связей в любых науках. Восхищала его феноменальная способность к пространственно-времянным корреляциям. Для географа полезны такие навыки, как умение наизусть нарисовать контуры Каспия, Крыма, Италии, мысленно знать соразмещение объектов по широтам-долготам (Питер и Магадан на одной параллели и т. п.). С такой способностью легче понимать, скажем, климатические аномалии. У Гумилёва подобная ориентированность в координатах на плоскости сочеталась с такой же свободой манёвра в третьем измерении - во времени. В его памяти над картой мира вставил словно хрустальный лучевой короб из эпох и дат - тысячелетий, веков и более дробных сроков. Ему были доступны наизусть времянные сопоставления, синхронизации - что происходило в любой из сроков одновременно в Перу и в Японии, в Скандинавии и в Южной Африке. Мы лишь робко соревнуемся с ним, погружаясь в палеогеографию, а он и ее не обошел вниманием. Палеоритмы ландшафта, сдвиги целых природных зон во времени и пространстве он тоже учитывал, объясняя исторические события, в частности переселения народов. Огромный, вклад Льва Николаевича в географию и обществоведение - признание им существенной роли окружающей среды в судьбах общества. Это полагалось считать смертным грехом и почему-то проявлением буржуазного мышления. Сталин приказывал думать, что эта среда способна только ускорять или замедлять развитие общества, но никак не влиять на него сколько-нибудь решительно. А у Льва Николаевича одно наступание Каспия, поднявшего свой уровень, взяло да и затопило всю Хазарию, вместо того чтобы замедлять или ускорять ее развитие! Однако, увлекаясь, Лев Николаевич кое-что и преувеличивал в этих влияниях среды. Человек знания в нем совмещался с человеком веры, а ученый - с интуитивистом-писателем и художником мысли и слова; вот и случилось, что он принимал за уже доказанные некоторые свои догадки. Такие случаи, как и проявления торопливости и небрежности, неизбежные при исполинских объемах его трудов, занимают в них единичные проценты, но и это делает некоторые положения Гумилёва уязвимыми для критиков, чем те с удовольствием и пользуются. Даже свою статью 1971 г. в журнале ╚Природа╩ с активной поддержкой основных положений Гумилёва я сопроводил рядом указаний на такие небрежности, и он благодарил за эти замечания печатно. Однако возглавлявший противогумилевскую оппозицию в Академии наук этнограф Бромлей, перечисляя в своем капитальном труде об этносах пороки взглядов Льва Николаевича, не постеснялся привести и мои частные замечания, вырвав их из хвалебного текста и изобразив меня ... ╚врагом Гумилёва╩. Хорошо, что Лев Николаевич отнесся к этому как к скверному анекдоту и своим противником меня не счел. Увы, позже этот же анекдот ухитрились повторить и два московских географа. (Свои страницы для этого им, к сожалению, тогда предоставили наши ╚Известия ВГО╩, хотя сами много лет были трибуной важнейших выступлений Л. Н. Гумилёва. Поводом Я. Г. Машбиц и К. В. Чистов избрали неразделяемое ими выступление в защиту ученого, которое опубликовал в этом же журнале К. П. Иванов - ближайший ученик, помощник и продолжатель дела Льва Николаевича. Они тоже сослались на мои же замечания, когда-то выдернутые Бромлеем из статьи, пропагандирующей взгляды Гумилёва, то есть расписались в том, что ее не читали, а меня опять изобразили его противником. Увы, и моего ответа им журнал не поместил - даже после того, как я огласил свой протест по этому поводу на ученом совете Географического общества 24 апреля 1990 г.] Однажды встречаю Льва Николаевича в Питере, и он ошарашивает меня сюрпризом - вручает автореферат своей новой диссертации ╚Этнос и биосфера╩ на соискание ученой степени доктора - теперь уже географических наук! Выражаю недоумение каким-то молодежным оборотом вроде ╚Ну, дает!╩, а он в ответ восклицает: - Дорогой мой, разрешите, я вас расцелую! - За что? - Вы - первый человек, не спросивший меня, зачем мне это нужно. - Но мне же это и так ясно. Коллеги-историки и этнографы вас блокируют, не прощают химер и пассионарного якобы расизма, значит, нужно усилить формальные права на голос хотя бы в географической науке, где докторские лампасы тоже в чести. Защита второй докторской прошла в 1974 г. в тогдашнем Ленинградском университете; одним из оппонентов был наш московский географ и знаток Внутренней Евразии Э. М. Мурзаев. Дело было за утверждением присвоенной степени в пресловутом ВАКе. Перед заседанием ВАКа Льву Николаевичу дали прочитать разгромный анонимный отзыв ╚черного оппонента╩, в котором он легко опознал ╚почерк╩ Ю. Г. Саушкина - его доводы и стиль (впоследствии тот своего авторства и сам не скрывал). В роли сочувствующего провожаю Льва Николаевича на ректоратский этаж, где заседают 15 членов геолого-географической секции - 12 геологов и 3 географа, абсолютно чуждые защищаемой проблеме. Чин из приоткрытой двери пробасил: - ╚Который тут из вас Гумилёв╩ - и предложил войти. Прозвучало это совсем как ╚введите╩ в суде. Полчаса спусти ╚подсудимый╩ вышел ко мне как оплеванный. - Забодали, и закопали. Вопросы задавали глупые и невежественные. - А Саушкин был? - Был, но молчал, он же высказал всё в своей чернухе. Как утешать? Все же попытался; помню дословно: - Что же вы хотите? Чтобы 15 дядь - каждый лишь единожды доктор - согласились, что вы любого из них вдвое умнее и хотите стать дважды доктором? Вот они вам и показали... Забойкотированный ведущими историками и этнографами (не всеми, конечно, - его авторитетно поддерживали Лихачев, Руденко, Артамонов и многие другие), Лев Николаевич проявил чудеса находчивости - догадался депонировать свою ╚непроходимую╩ вторую докторскую в академическом реферативном журнале Института информации. Тем самым была открыта возможность заказывать копии с его труда любому желающему. Получились три тома, рублей, кажется, по двадцать, - по-тогдашнему недешево, но число заказов вскоре уже превысило все ожидания - счет пошел на многие тысячи! Учение об этносах на крыльях депонирования полетело по стране! Появились и отклики. В президиуме большой Академии заволновались, подняли новую волну антигумилёвских публикаций, распоряжались прекратить такое тиражирование. Но вскоре времена изменились. Труды Льва Николаевича стали публиковаться широким потоком, питерский университет обнародовал многострадальную монографию ╚Этногенез и биосфера Земли╩. Творчество Гумилёва из запретного плода превратилось в общенародное культурное наследие. Этот рост известности подтвержден рублем - книги Гумилёва идут нарасхват по удесятеренной цене, с ними не тягаются и моднейшие бестселлеры. А со складов издательств загадочно исчезают чуть не целые тиражи - то ли в интересах спекулянтов, то ли назло автору - в развитие идейной полемики. Перед народом простерся неисчерпаемый океан знаний и мысли. Знаний - Бог с ними, они посильны и запоминающему компьютеру. Но мысль, способная их упорядочить, осветить, сделать из них далеко идущие выводы, - это уже превышает способности электронной считалки; перед нами достояние гения. Он становится подлинным властителем дум. Читать Гумилева нужно медленно и долго - это и обогащает, и укрепляет уверенность в могуществе человеческого разума и духа. А какой интерес вызвали увлекательные лекции Льва Николаевича, в частности выступления с телеэкрана. В них проявился еще один его дар - дар проповедника. Былую экспедиционную подвижность сменило подвижничество лектора, вдохновенного и убеждающего пропагандиста своих взглядов. В высокоинтеллектуальных аудиториях Москвы и Питера, Новосибирска и Тарту, в ученейших городках-спутниках столиц, а за рубежом - в Праге и Будапеште звучал голос неукротимого просветителя. Не всегда были одни овации - встречались и яростные противники. Грехи ему вменялись диаметрально противоположные - одни обнаруживали в его трудах русофобию, а другие даже антисемитом, хотя Гумилёв всегда выступал прежде всего как патриот России. Идеи славяно-тюркского взаимовлияния ничего общего не имеют ни с каким национализмом и шовинизмом. Волошин в стихотворении ╚Европа╩ писал: ╚Пусть склавус - раб, но Славия есть слава╩ и утешал нас: ╚России нет, она себя сожгла, но Славия воссветится из пепла╩. Сейчас куда осязаемее, чем оказавшаяся ненадежной ╚Славия╩, мог бы стать славяно-тюркский культурно-исторический блок, своего рода Славостан, где и славянству почет, и слово ╚стан╩ хорошее русское, и для тюрков свое - не это ли путь к дружбе народов? Критики и теперь еще точат Гумилёва с позиций мыши, ловят блох и не видят главного, а он учит наблюдать мир с высоты полета орла. Именно так можно оценить и величие всего содеянного им самим. Не скрою, мне было стыдновато показывать Льву Николаевичу всю избыточную старомодно-дворцовую роскошь интерьеров нашего музея, навязанную нам диктаторским единовластием зодчего Л. В. Руднева. Мы эту роскошь вынуждены были терпеть и даже соучаствовали в ее создании. Но гостя больше тронуло признание, что еще стыднее было посещать башню, когда ее, как и отдельные корпуса университета - физический и химический, - строили бериевские зэки. В будущий музей мы ходили но, спецпропускам под надзором, чтобы не общались с заключенными монтажниками и паркетчиками. Сказал тогда Льву Николаевичу: - Вот вы и побывали еще в одном концлагере, хорошо, что уже бывшем, и только в роли паломника ко святым местам. До конца жизни Лев Николаевич оставался рыцарем лагерной эпохи. Когда Олжас Сулейменов выступил с талантливо задуманной, но весьма сумбурной и небрежной книгой ╚АЗиЯ╩, Лев Николаевич остался ею недоволен, но не позволил себе публично срамить сына своего по лагерным нарам (позже выяснил, что ошибся - речь шла об однофамильце). Зная, как боготворила его маму Марина Цветаева, он и ей не прощал фактического потворства евразийскому варианту терроризма - деятельности любимого мужа как агента советских спецслужб. Но от обсуждения и этой темы он, как правило, уклонялся, как и от осуждения Блока за его не всегда мудрые метания и нелюбовь к Николаю Степановичу Гумилёву. Мы глубоко почитаем Волошина, но и тут Лев Николаевич перемалчивал - ему не хотелось обсуждать основания для дуэли своего донжуанствовавшего отца с этим поэтом. Сам - кровное, но отнюдь не духовное дитя ╚серебряного века╩, Лев Николаевич был далек от его прославления, ныне столь модного и безоглядного. Он не прощал интеллигентам, претендовавшим на роль духовной элиты, что они за своими мечтами и бреднями не предотвратили надвигавшейся катастрофы. Возражая, я напомнил Льву Николаевичу, что даже Вячеслав Иванов, уж не патриарх ли серебряного века, все же ухитрился сказать, откликаясь на первую революцию:
Тут Лев Николаевич уступил в споре, признав, что эти стихи гениальны. А как не сказать о феноменальной ёмкости его памяти! И не только профессиональной - на четырехзначные цифры исторических дат до и после Рождества Христова или экзотические имена Ашурбанипалов и Цинь Шихуанди, неслыханных рек, гор и городов. Знал наизусть уйму стихов и целые поэмы. Он никогда не афишировал своих чисто литературных способностей, хотя техникой и музыкой русского стихосложения владел в совершенстве, а мыслей ему тоже было не занимать. Но он понимал, что его выступления в этом жанре будут сочтены претенциозными, на первое место выйдет не учет их действительной ценности, а выявление влияний папы-мамы. Тем не менее в ╚Советской литературе╩ (1990, ╧ 1) была опубликована пьеса Льва Николаевича в стихах ╚Волшебные папиросы. (Зимняя сказка)╩, сочиненная в неволе, но сохраненная в памяти, так сказать, по той же модели, что у Солженицына. В питерском сборнике ╚Реквием и эхо╩ есть три фронтовых патриотических стихотворения Льва Николаевича. Прочтите их на стенде - там есть строки:
Куда больше было опубликовано его стихотворных переводов восточных поэтов - в списке фигурируют 15 имен авторов, чьи отдельные стихотворения, циклы и поэмы были переведены Л. Н. Гумилевым с фарси, бенгали, персидского и других языков. Но поистине замечателен Лев Гумилёв как создатель совершенно особого научно-художественного жанра, не менее увлекательного, чем приключенческий или детективный. Научные трактаты Льва Николаевича даже на сложнейшие допотопные темы читаются и сегодня как захватывающие романы. На путях синтеза-науки и искусства Лев Гумилёв тоже сумел сказать совсем новое слово. Когда пять лет назад Льву Николаевичу исполнилось 75, нашлись силы, воспрепятствовавшие проведению его чествования в системе Академии наук. У меня остались не оглашенными строки, которыми я хотел завершить свое тогдашнее слово во славу гениального сына двух великих поэтов. Не прозвучали они и в 1989 г. при живом Льве Николаевиче - в дни столетия Ахматовой. Восполню этот пробел сегодня:
|
|
|
|